Грустный день смеха (Повести и рассказы) - Дубровин Евгений Пантелеевич (хороший книги онлайн бесплатно txt) 📗
— В темноте не было видно. Мы сорвали то, что подвернулось под руку, — спокойно ответил я.
— Значит, вам все равно, что обычная газета, что с Пермаем? — сказал завхоз торопливо с видом человека, схватившего за руку вора, и посмотрел на педсовет.
— Тогда нам было все равно, — подтвердил я.
— Все равно?
— Все равно.
— Что с Пермаем, что просто?
— Да.
Наступило молчание.
— Нас послал Комендант, — опять заныл Ерманский.
В это время заворочался толстяк в центре стола.
По всем признакам это был директор.
— Но позвольте… это несколько другой вопрос… Первоначально же они ободрали замазку. Зачем вы ободрали замазку?
— У нас окна не замазанные, — сказал я тоскливым голосом. Я умел, когда надо, говорить тоскливым голосом. — Зима придет, дуть начнет, а у нас маленький мальчик… (Слышал бы Вад.)
— Но ведь это нехорошо… Это называется воровством.
— Мы больше не будем…
— Это все Комендант, — упорно гнул свое Виталька.
— На первый раз ограничимся… — начал директор с явным облегчением, но завхоз перебил его:
— Почему вы сорвали именно с Пермаем?
Завхоз осторожно, словно это была хрупкая, бесцветная вещь, поднял обрывки стенгазеты.
— Мы толчем воду в ступе. — Меня начал злить этот завхоз. — В темноте да еще в спешке трудно, даже если очень захочешь, найти именно газету, посвященную Первому мая.
Наступила тишина. Очевидно, никто не ожидал такой длинной и красивой фразы. Потом все разом недовольно задвигались.
Они и раньше обращались только ко мне, но после этой фразы Виталька Ерманский совсем отошел в тень. Их вдруг заинтересовала моя биография, год рождения, место рождения, отношение к пионерской организации, есть ли у меня судимые или заграничные родственники, не участвовал ли дедушка с бабушкой в белой армии и т. д. Особенно их интересовал отец.
Я почувствовал, что сразу вырос в их глазах, и даже завхоз стал обращаться ко мне на «вы». Речь о замазке как-то теперь не шла, и даже директор, попытавшись несколько раз вспомнить о ней, замолчал и больше не вмешивался в ход заседания. Роль следователя окончательно перешла к завхозу. Он задавал вопросы путано и бестолково, но я чувствовал, куда он гнет. Он пытался установить связь между пленом отца и сорванной стенгазетой. Это было так неожиданно, что я в первый момент, когда понял скрытый смысл его вопросов, растерялся, но потом успокоился, потому что такой связи никогда и никому установить не удастся. Но завхоз все кружил около, неумело ставил ловушки, которые были видны за километр и в которые он сам же иногда попадался. Он не обличал меня, ничего не говорил прямо, он просто задавал вопросы. Он все гнул их, гнул к линии «плен — стенгазета».
За столом давно уже стояла тишина. На лицах у всех было какое-то новое выражение: смесь уважения и страха передо мной. А шустрый молодой человек, который оказался учителем истории, таращил на меня глаза с откровенным ужасом. На уроках он говорил о врагах, но настоящего, живого видел первый раз в жизни.
Иногда мне казалось, что я действительно шел в школу специально сорвать стенгазету: так нелепо не соответствовала наша цель — набрать замазки — и конечный результат — стол с красной скатертью к двадцать взрослых людей, ради меня прервавших свой летний отдых.
И чем удачнее я отбивал атаки завхоза, тем, я чувствовал, более шатким становилось мое положение, потому, что ребенок не может переспорить взрослого человека, и как-то сама собой из-за моей спины вырастала фигура отца, и получалось так, что завхоз вроде бы спорит не со мной, а с отцом, и ничего нет удивительного, что человек, прошедший огни и воды, хитер и коварен.
Когда я окончательно его запутал, завхоз замолчал и долго с откровенной ненавистью смотрел на меня, дергаясь в костюме и шевеля ушами, и мне на секунду стало страшно за свое будущее. Даже если все уладится и я буду учиться в этой школе, он все равно найдет предлог расправиться со мной.
Все молчали, не зная, что делать дальше. Собственно говоря, ничего доказано не было. Завхоз лишь выпятил два факта — плен отца и срыв его сыном стенгазеты. Связи между этими событиями не было. И, кроме того, я еще не подавал в их школу документы. Может быть, я вообще не собираюсь их подавать, поэтому что со мной можно делать, — неизвестно. Другое дело — Виталька Ерманский, на нем-то можно отыграться. Я с тревогой посмотрел на Витальку. Он стоял, до неприличия раскрыв рот, очевидно пораженный всем происходящим.
— Можете идти… — сказал директор и, немного подумав, добавил — Пусть придет отец, когда вернется.
Я пошел к двери. Виталька двинулся было за мной, но его остановили. Закрывая дверь, я слышал, как ему сказали:
— А ты чего с ним связался! А еще сын учительницы.
«Сын учительницы» было сказано с особым ударением.
Я вышел на крыльцо и немного постоял, глядя, как во дворе замешивали раствор женщины в заляпанных платьях. Потом я посидел на старой, ободранной парте. Из школы никто не выходил — ни Виталька, ни Клара Семеновна. И вдруг я понял, что никакой победы я не одержал, а даже наоборот — все только началось и неизвестно, чем кончится. Только зря продали Коменданта.
Первая любовь (окончание)
Мне очень хотелось знать, что они потом говорили Витальке, и я решил дождаться его.
Виталька вышел из школы вместе с матерью. Они о чем-то разговаривали. Виталька нес ее блестящий яркий плащ. Когда они проходили мимо, я выдвинулся из-за угла.
— Здорово влетело? — спросил я.
Виталька вздрогнул и оглянулся. Клара Семеновна тоже вздрогнула и оглянулась.
— Ты что здесь делаешь?
— Жду вас. Домой пойдем?
Они замялись. Я сразу понял, что они не хотят, чтобы нас видели вместе.
— Ты иди… У нас тут еще дела есть…
Никаких дел у них не было. Не успел я выйти из райцентра, как меня обогнала школьная полуторка. Клара Семеновна сидела в кабинке, а Виталька весело прыгал, как орангутанг, в кузове. День был безветренный, и они здорово напылили. Мне долго пришлось брести словно в густом тумане. И только стало можно дышать, как полуторка промчалась назад.
Домой я пришел грязный и усталый. Они сидели на скамейке под окнами и грызли семечки.
— Га-га-га! — заржал Виталька, показывая на меня пальцем. — Трубочист!
Она всплеснула руками:
— Где же ты так?
Я хотел пройти, но они загородили мне дорогу, охая и смеясь.
Виталька был особенно веселым.
— Ты знаешь! Мне ничего не было! Даже не ругали! Сказали только, чтобы не дружил с тобой. Так что в райцентр давай ходить не вместе. А здесь, конечно, можно, здесь никто не увидит!
— Увидеть, кому надо, и здесь могут, — сказала Клара Семеновна. — Вы лучше дома играйте. Пойдемте пить чай, мальчики.
Она положила мне руку на плечо. Она была очень красивая в своем белом платье с черными кружевами. Я не нашел в себе силы отказаться. Я пил чай, смотрел на нее, как она ходит по комнате, ощущал на своей голове прикосновение ее руки всякий раз, когда она проходила мимо, и все-таки мне было больше и больше жаль, что ради нее я продал Коменданта.
Дядя Авес продолжает удивлять
Я думал, что Вад и дядя Авес волнуются из-за моего долгого отсутствия, но, открыв дверь, понял, что они и думать забыли про меня. Дяде и брату было страшно некогда. Они устроили на столе тараканьи бега. Они кричали, ссорились, трясли банками с тараканами и шумно праздновали победу: Вад визжал и скакал по полу, а дядя доставал из галифе пистолет и стрелял в потолок. В комнате нечем было дышать из-за порохового дыма. Ставкой в этой азартной игре было сало. Победитель отрезал кусок и тут же съедал с кашей и картошкой.
Сначала они не обращали на меня никакого внимания, но потом Вад великодушно сунул мне свою банку:
— Хватай вон того, серого. Знаешь, как бегает!
— Пусть он сам наловит! Это нечестно! — запротестовал Авес Чивонави.
