Вербы пробуждаются зимой (Роман) - Бораненков Николай Егорович (книги без сокращений txt) 📗
Он подошел к безбородому старику, сидевшему у костра и гревшему в котелке смолу для заливки лодок.
— Папаша! Лодочку можно?
— Бери осьмую, — кивнул старик, жмурясь и плача от дыма. — Да только далечко не угоняй. Да в кустах не дремли. А то волной хлюпнет — и понесло. Ищи свищи тоды посуду.
— Понял, папаша. Все в целости будет.
— «В целости». Все вы отвечаете так. А возвернетесь — то весло утеряно, то уключина выдрана с гнездом. Один едешь? Аль с кем?
— Один!
— Один-то ничего. То терпимо. А коль с зазнобой какою, жди неприятность.
— Почему, папаша?
— Баловства много на воде. Иная ведь не сидит в с покое, а вертится, как сорока на колу. То хвост норовит окунуть, то клюнуть носом. Лодку раскачает — и ку- вырк… Пошла, милая, ко дну. «Ах, ах! Спасите!» Достанешь глупую, обругаешь. А что толку? Ей бы хворостиной по мягким местам. Да таких дозволений нет. Вот она, какая картина.
Старик надел рукавицы, снял с углей котелок и, шаркая сапогами, побрел к опрокинутой лодке.
Сергей разделся до пояса, сложил на сиденье китель и майку, вывел лодку из затона и поплыл вниз по течению. Сейчас не требовалось грести. Могучая вода несла утлый челн, как пушинку. Легкая зыбь чуть покачивала его, косо сносила все дальше на быстрину.
Запрокинувшись навзничь, полулежа, Сергей смотрел на небо. Чисто оно с утра, будто кем старательно вымыто. Только раскинув коромысла-крылья, парили над водой чайки.
«Легко им, — подумал Сергей. — Качнул крылом — и в небе. И дорога чиста. Ни кочек, ни ухабов. Лети во все стороны. Ширь неоглядная. И подножку никто не подставит. А тут вот на каждом шагу неприятности. Сколько их было уже! Словно черт их под ноги кидает. Постой, что я говорю? Бессловесной птице завидую. А разве у человека нет крыльев? А его мечта? А дерзания?!»
По иссиня-чистому небу слитно, с лавинным гулом шли реактивные истребители. За ними тянулись три светлые шелковые нити, будто их хотели подвесить там, на огромнейшей высоте.
«Да вот же они. Куда поднялись! И какие крылья у них! Совсем недавно на поршневых летали, а теперь…»
— Э-ге-гей! А-у-у-у-у! — пронесся над водой женский голос.
Сергей оглянулся на крик. Метрах в двухстах от него кружилась на месте лодка с двумя девушками. Одна из них, в темной юбке и белой блузке, стояла и размахивала косынкой. Другая, пытаясь направить лодку вверх по течению, гребла.
Сергей налег на весла и быстро подплыл к терпящим «бедствие». В лодке оказалась Ася и пухлощекая, черноволосая девушка с кудряшками.
— Помогите, Сергей Николаевич, — жалобно попросила Ася. — Никак съехать не можем. Крутит нас.
— A-а! Попались, — радуясь, воскликнул Сергей. — Не будете уезжать куда не надо.
— Мы не хотели. Нас унесло, — оправдывалась Асина подруга.
Сергей взял ремень, нарастил его к цепи, подал пряжку Асе.
— Держитесь. Да крепче. Поплыли.
Несколько сильных рывков — и лодки, срезав под плавным углом быстрину, причалили к песчаному берегу с редкими ивовыми кустами.
— Надька, давай искупаемся, — вскочила Ася. — Тут берег отлогий.
Надя смущенно отвернулась.
— Да ну те, Аська. Я купальник забыла. — И направила лодку к пристани.
Ася спрыгнула на берег, попросила:
— Сережа, отвернись, я разденусь.
Сергей деликатно кашлянул и, закуривая папиросу, свернул за низкорослый ивовый куст. Там он разделся до трусов и склонился над обмундированием, складывая его на зеленой гривке. В эту минуту вкрадчивыми шажками подошла Ася и, зачерпнув пригоршню воды, озорно плеснула на спину Сергея.
Сергей от неожиданности вздрогнул и взглянул на Асю. В ее карих глазах блестели бесенята.
— Ах ты! — рванулся Сергей.
Ася кинулась в воду, взвизгнула, круто повернула к берегу и, видя, что Сергей настигает ее, помчалась по луговой поляне. Загорелые полные ноги ее мелькали в густой траве. Русые длинные волосы рассыпались по плечам.
Сергей, давно не бегавший так быстро, безнадежно отстал и, пожалуй, не догнал бы быстроногую девушку. Но тут случилось непредвиденное. Ася влетела в высокую купу ромашек и, запутавшись в них, упала. Сергей настиг ее и жарко обхватил вместе с ромашками. Сердце у Аси билось, как у пойманной птицы. Заслонясь рукой, она ласково прошептала:
— Сережа, пощади…
Подруга Аси Надя Коренкова принадлежала к числу тех девушек, которые, увидев красивого пария, не млеют перед ним, не стараются поскорей познакомиться и даже, если влюбятся, не открывают враз своих чувств, а долго прячут их, скрытно берегут в девичьей тайне.
Хорошо это или плохо, Надя толком не знает. Она еще никого не любила и никто ей сильно не нравился. Роза из соседнего двора как-то говорила, что это плохо, что современной девушке нужно быть посмелее и даже понахальнее, иначе она будет обделена судьбой и останется вековухой. Она так и поступала. Если ей встречался парень по нраву, делала все, чтоб с ним познакомиться. И когда это удавалось, восторженно хвалилась, говорила, что ничего подобного она не видала. Однако проходила неделя, другая… и на лице Розы появлялось разочарование. «Нет, не то. Серо и скучно». И тут же принималась развенчивать то, чем вчера еще восхищалась.
Надя так поступать не могла. У нее был совсем другой характер, другое понятие о любви, о жизни. Она чаще всего была молчаливой и любила наедине помечтать. Тут, на Волге, все располагало к этому. Она повернула лодку к невысокому, поросшему лопухами обрыву, сняла кофту, юбку и легла на сиденье, чтоб хоть немножко загореть.
Над рекой северил ветерок, и сидеть раздетой было прохладно. Здесь же, под обрывом, держалась зáтишь, приятно пригревало. Лодку, мягко качая, ласкала волна. В прибрежье зрело-томились овсы. Ветер нежно трогал их, и они тонко вызванивали серебряными колокольцами.
Закрыв глаза, Надя вслушивалась в эти нежные, трогающие сердце звуки и пыталась припомнить, где и когда она их слыхала. Что-то было похожее. Память что-то воскрешала из детства. Но нет. Она не помнит своего детства. В деревне она жила до шести лет или в городе?.. В сознании просветлялся лишь единственный отрезочек детства, да и то тягостно печальный. На какой-то пустынной среднеазиатской станции, где нет ни кустика, ни травинки, стоит их вагон с железными решетками на окнах. В вагоне страшная духота, вонища и ни глотка воды. Мать протягивает сквозь решетку руки и обращается к женщинам, сидящим на перроне: «Люди! Дайте хоть кружку воды. Ребенка напоить». Женщины подходят к вагону. «Кто вы? Куда вас везут?» — «Не знаю. Ничего не знаю», — отвечает мать и, припав лицом к решетке, горько рыдает. Сопровождающий офицер поясняет: «Враги народа».
Уже годами позже, когда подросла, Надя узнала, какие то были страшные слова и почему мать и ее так называли. Тетушка Марина, которая увезла ее из Ташкента в Москву и у которой она воспитывалась, передала предсмертное письмо матери. «Милая моя дочурка Наденька! — писала она. — Я прощаюсь с тобой и хочу, чтобы ты знала правду об отце. Когда тебе было пять годков, его, нашего дорогого, арестовали мочью дома, как врага народа, как иностранного шпиона. Нет ничего страшнее этого клейма! Но ты знай и помни, милая. Никогда твой папочка не был врагом своего народа, так же как никогда он не встречался с иностранцами и не был шпионом. Он любил свой народ, свою Родину. Он был честным командиром и верным семьянином. Тебя же он любил пуще жизни и не выпускал из рук. Помни о нем, Надюша! Он погиб напрасно. Что же перенесла я, перетерпела я, того не желаю и злому лиходею. Жить мне осталось недолго. Увидеть бы тебя, прижать напоследок к груди, но… не суждено, как видно. Прощай, дочура. Твоя мама».
Горько было читать это письмо. До слез жалко безвинно погибшего отца и еще пуще умирающую где-то в песках Кара-Кумов мать. Сердце рвалось туда, к ней. Хотелось обнять ее, пожалеть, вытереть ей слезы, но о поездке в далекий Казахстан, где находилась в ссылке мать, не могло быть и речи. Пенсии тетушки Марины едва хватало на хлеб и крупу.
