Вербы пробуждаются зимой (Роман) - Бораненков Николай Егорович (книги без сокращений txt) 📗
Генерал рубанул ребром ладони воздух, крякнул и продолжал:
— Умный был конь. В рубке незаменим. А коль преследование началось, и беспокоиться нечего. Любого беляковского коня догонит. Да! На что под адъютантом Шкуро был конь чистых арабских кровей, а и того настиг, грудью сбил с копыт долой. Мне и делать было нечего. Но это присказка, а вся история еще впереди. — Генерал пристально посмотрел на Сергея. — Нет, никакой истории рассказывать я не буду.
— Почему, товарищ генерал?
— Не нравитесь вы мне сегодня, молодой человек. Не тот у вас вид. Что случилось? Почему грусть в глазах?
Сергей не любил говорить о своих горестях, неудачах, все таил в душе. А тут он не мог устоять перед участливым, добрым взглядом генерала и рассказал обо всем.
Нервно, сочувственно слушал старый генерал исповедь Сергея, все крякал, качал головой, щипал растрепанный ус. А когда тот кончил, стукнул кулаком по колену и ругнулся.
— Быдлы! Чапаева на них нет. Но ты вот что… Послушай меня, старика. Один в атаку не бросайся. Не сносить тебе головы. Срубят в два счета. А вот вместе со всеми — клинок в руки и аллюр три креста. Руби, не бойся. Будет кому поддержать.
— Я не понял вас, товарищ генерал.
— Не понял. Поясню. Зобов твой не бог и не самодержавный царь. И над ним начальники есть.
— Да, я хотел поговорить с генералом Хмелевым, но он в отпуск уехал.
— И это все? А партбюро? А общее собрание? Да я б их так расчихвостил, что полетела бы шерсть. И коль ты прав — поддержат. Управление не из Зобовых состоит.
Сергею стало как-то сразу легче. И в самом деле. Чего он раскис? Чего молчит? Эх, кавалерия!
Он поблагодарил генерала за добрый совет, пообещал ему рассказать, чем закончится вся эта история, и зашагал на работу.
…Партийное собрание в управлении состоялось только через две недели. Доклад на нем делал Зобов. Более часа стоял он на широкой с золотым гербом трибуне и расписывал, как была им организована в Прибалтике помощь подразделениям и как после этого «оживилась политработа и дела веселее пошли».
— Наша поездка, — говорил он в заключение, — была весьма плодотворной. Мы подсекли корни многих недостатков и влили в жизнь подразделений живую струю.
В перерыве Ярцев попросил председателя собрания Серегина записать его для выступления, но только вторым или третьим. Однако желающих выступать первым не оказалось, и Серегин предоставил слово Ярцеву.
Торопливой походкой Ярцев взошел на трибуну. Перед ним раскинулся весь зал клуба, наполовину заполненный офицерами. Лица почти все были знакомые (за месяцы они примелькались), но тех, кого знал хорошо и на чью поддержку рассчитывал, пришло несколько человек. В первом ряду с журналом в руках сидел Бородин. За ним, чуть правее, инспектор Борисов. В дальнем углу одиноко маячил высокий, как каланча, Корчев. Меньшикова что-то было не видно.
Сергей старался сохранить спокойствие. С третьего ряда, толкая кого-то в бок, сощурив глазки, ехидно улыбался Табачков. Сергей до боли нахмурил лоб.
— Товарищи!
Проскрипели стулья, смолкли голоса. Зал постепенно затих.
— Я выступаю перед такой аудиторией впервые и очень волнуюсь.
— Чего волноваться?
— Выступай! Тут все свои, — подбодрили из зала.
— Но все же, — продолжал Сергей, — здесь сидят люди и старше по возрасту, и опытнее меня… Так что, если что и скажу не так, прошу поправить. Или, как у нас в Смоленске говорят, неумелой молодице подсказка пригодится.
По залу прошел легкий одобрительный смешок. Это ободрило Сергея, и он уже без всякой робости заговорил:
— В той «плодотворной» командировке, как ее назвал Афанасий Михайлович, довелось участвовать и мне. Называлась она громко. «Командировка по оказанию помощи». Но я бы ее назвал, товарищи, иначе… «Экспедиция за крамольными фактами». Только так. И это отвечает истине. Десять дней с нас требовали, как с каких-нибудь ищеек, вынюхивать недостатки. Тех же, кто возвращался без них, ставили по команде «смирно» и брили под ерша.
— Неверно! Никто вас по команде не ставил! — выкрикнул из зала Зобов.
— Да, ставили, может, и не всегда. Но кричать не забывали. Ваша забота была набить сундук бумагами, собрать для докладной начальству побольше сногсшибательных фактов. Мало того, местных политработников вышибли из колеи. Они целую неделю всякие справки для комиссии собирали. И это называется помощь. Какая помощь? Где она? Где, Афанасий Михайлович? Сами же вы не верите в нее. Что изменилось после нашего приезда? Кому стало легче? Кому? Кто нас помянет добрым словом? Кто скажет спасибо?
Сергей глотнул воды.
— И потом, к чему такая напыщенность? Такое высокомерие? «Мы комиссия», «Мы с верхотуры»… А кто мы? Боги, спустившиеся с небес? Ангелы в погонах?
— Факты! Факты давай! — выкрикивал Зобов.
— Есть и факты. Пожалуйста. Начальника политотдела выселили из кабинета — раз. Людей по пустякам вызывали — два. С солдатами не говорили — три. Да что считать. Тошно. Муторно. Противно было смотреть. Разве этому нас учат? Нет, не этому. Не так надо работать в войсках. Я не берусь давать рецепты. Еще молод, не дорос. Но я сердцем чувствую, что многое делается не так, что положение надо исправить.
Зал сковала мертвая тишина. Даже стулья не скрипели. Только на заднем ряду кто-то шумно протянул:
— Да-а… Вот это бомба!
На трибуну, не ожидая вызова председателя, мелкой рысцой взбежал возбужденный, красный до ушей Табачков.
— Я не знаю, скажет ли товарищ Ярцев мне спасибо, — начал он. — Но его выступление было от начала до конца злопыхательским и неприличным для ответственного работника. Оно бросило тень на всеми уважаемого нами человека. Мы знаем Афанасия Михайловича не один год и не два. Это опытнейший, вдумчивый начальник, который любит свое дело и отдает ему всего себя. Когда бы мы ни пришли, он всегда трудится, всегда за рабочим столом. Честно скажу: не всякий смог бы вот так с зари до зари…
Табачков обиженно скривил губы.
— И вот этому человеку вместо того, чтобы сказать спасибо, платят черной неблагодарностью. И кто? Это только подумать! Человек работает без году неделя, а уже лезет старших поучать. Их стиль работы критикует. Нет, товарищи, такого оскорбления прощать нельзя. И я, как член партии, требую принять по этому вопросу особую резолюцию.
— У вас все? — спросил Серегин.
— Да, я кончил.
— Кто желает выступить еще? — обратился в зал Серегин.
Встало сразу несколько человек. Выше всех тянул руку Бородин, и председатель собрания предоставил слово ему.
Капитан второго ранга заговорил тихо, сдержанно, очень тактично.
— Нельзя сказать, что группа, которую возглавлял Афанасий Михайлович, мало работала, что мы ходили там руки в брюки. Нет, товарищи. Все трудились честно и много. Нам даже времени порой не хватало. Но во имя чего? По замыслу — ради улучшения политработы, воспитания людей. А вышло — ради сбора фактов для общей докладной. Пятьсот листов мы привезли. Полный сундук. И не малый сундук. Для уточнения скажу, что в нем бы богатая невеста все наряды вместила.
По залу прокатился хохот. Бородин улыбнулся тоже.
— Смешно это и горько. Очень горько, дорогие друзья.
Бородина сменил Корчев. Высокий, тонкий, он, как сосна под ветром, с минуту раскачивался из стороны в сторону, потом лег грудью на трибуну, обхватил ее длинными руками и, кого-то высматривая, сказал:
— Ярцев прав. Все мы работали на сундук. Ну, на кой ляд нам столько бумаг?! Солить их, что ли? Или начальству они нужны? Чепуха! Начальнику пять страниц, а шестьсот пять пугливым заместителям на перестраховку.
Сергей взглянул на Зобова. Он сидел красный, растерянный и промокал платком лоб.
Много рек на земле — больших, раздольных. Но ни у одной нет такой завидной судьбы, такой широкой славы, как у русской вольготницы Волги. Пожалуй, не найти того человека в России, который бы не знал о ней, не мечтал повидаться с нею. Вся его жизнь, начиная с люльки и кончая закатом, чем-то да связана с этой великой рекой, что-то ему несет, что-то напоминает.
