Портрет незнакомца. Сочинения - Вахтин Борис Борисович (лучшие книги онлайн .txt) 📗
«Эта безграничная тирания утвердилась отчаянием честных людей (то есть скурвились честные люди, переведем мы на родной язык. — Б. В.), не видевших более вокруг себя никакой власти для их объединения (волю потеряли, подонки, переведем мы; по собственной воле окунулись в навоз и грязь. — Б. В.), никакой силы для защиты их. Той же цели служило и чувство страха, парализовавшее всякое сопротивление, подчинившее мирное большинство буйному меньшинству, и обращавшее трусов в доносчиков».
Вот так…
Нет, ни озверелое, людоедское самоистребление, ни растление душ, ни паралич страха, ни «умри ты сегодня, а я завтра», ни 58-я дробь 70-я статья, возводящая произвол в закон, ни особая ненависть к ученым, литераторам, инженерам, вообще образованным людям — ничто из этого не есть неповторимый наш опыт, а есть повторение (может быть, в ином масштабе да в формах иных — так ведь на то и прогресс) того, что человечество уже испытывало. Горько это, обидно, но оригинальности нашей революции, нашей истории XX века придется нам искать в чем-то другом.
Говорят иногда, что опыт нашей революции сводится к пониманию бессмысленности всякой революции вообще. Промышленное развитие? его можно достичь и без революции — пример тому США. Подъем сельского хозяйства? Вот уж тут достижения нашей революции равны, в лучшем случае, нулю. Всеобщая грамотность? И без революции достижима. Устранение несправедливостей царского режима? Так на одну старую несправедливость приходится несколько тысяч новых. Устранение эксплуатации человека человеком? Так по любым расчетам рабочий человек в нашей стране подвергается эксплуатации более свирепой, чем в развитых странах, где «пролетарской революции» не было, — не сам же себя эксплуатирует у нас рабочий? Производительность труда, которая, по Ленину, в конечном счете все решает? Так она у нас была, есть и будет куда как ниже, чем в промышленно-развитых странах. Раскрепощение личности? Поток дарований? Так ни одного открытия мирового значения не сделано, а про область духовной культуры и говорить не приходится, в ней если что и достигнуто, то не только не благодаря революции и партии, а вопреки им, под огнем репрессий и критики, под огнем газетной травли, под прессом проработок: все, кто заставил себя признать (иногда ценой нравственно сомнительных компромиссов или откровенного лицемерия), под этим огнем побывали.
Можно и больше сказать — до революции земля наша была потенциально неизмеримо богаче едва ли не во всех областях человеческой деятельности, чем сейчас. Так что же — неповторимый опыт нашей революции в том, что революции ничего, кроме вреда, не приносят? Увы, и этот вывод был уже сделан из французской революции, например, тем же де Броком (а не самый великий автор, и музея его нет, и улицы его именем не названы):
«Будем непрестанно твердить апологетам революции: „Вы развращаете общественную совесть. Беззаконие никогда не служило основанием правосудия. Мятеж, при посредстве анархии, ведет исключительно к деспотизму. Кровавые катастрофы, которыми завершилось последнее столетие, явились карой; ничего хорошего они не принесли“».
Напомню: книгу де Брока перевели и издали за 13 лет до первой нашей революции, за 25 лет до второй. А «твердил непрестанно» не он один. Вспомним гениальные пророчества Достоевского…
Не помогло.
Да, очень может быть, что наша страна в каких-то отношениях ушла бы дальше, продвинулась бы больше и без революции. Но проверить это предположение мы не в состоянии — история необратима. Жаль, конечно. Поглядеть бы на тот мощный расцвет науки, религии, нравственности, праведности, который мерещится нам с горя и которого — мечтается нам — лишила нас беспощадная революция.
Как будто такой расцвет дается даром…
Нет его пока, расцвета.
Так что же — никакой оригинальности, никакой неповторимости у нашего революционного и послереволюционного опыта так-таки и нет?!
Есть у нас такой опыт, есть — и социально-политический, и философско-исторический. Но прежде чем к нему перейти, попробуем определить основную разницу между революцией нашей и французской.
Цель французской революции, ее движущая сила была — завоевать богатство. Террор был средством наживы — он обогащал якобинцев. Когда перераспределение состояний завершилось — революция исчерпала себя. Никакой большой идеи она не несла и не принесла, страдания никакого духовного величия Франции не придали.
Октябрьская революция совершалась с единственной и четко сформулированной целью: завоевать власть. Террор был выгоден — он распределял и перераспределял власть.
История Франции быстро переварила революцию, как целое — часть; у нас этот процесс затянулся — вероятнее всего, из-за непомерности террора.
«И серый, как ночные своды…»
Когда всматриваешься в фигуры деятелей нашей революции, то поражает не столько их энергия, их волевой напор, их решительность, сколько какая-то удивительная внечеловечность их. Словно бы перед нами искусственные манекены, в которых и энергия, и воля, и решительность — ненастоящие, деланные, созданные не самими этими людьми, а их положением. Стоит им выпасть из общего потока революции, стоит им попасть в ситуацию, в которой они вынуждены действовать на свой страх и риск, от своего собственного имени, быть самими собой — и куда только исчезает вся их сила духа, их жертвенность и героизм! Перед нами, как правило, обыкновенные разные люди во всей их подлинности. Эти превращения поразительны, в ослабленной форме их можно наблюдать и в наши дни — например, многие видели «электризацию» людей в 1956 году во время чтения тайного доклада Хрущева о сталинских преступлениях; да и на Западе то же: куда вдруг девались те десятки и сотни тысяч молодых людей — активных, готовых на столкновения с полицией, на тюрьму, на утрату обеспеченности во имя неясных целей? где они укрылись? Какие силы их «зарядили» и «разрядили»?
Проявление внечеловеческих сил наблюдатели подозревали и прежде.
Вот что писал о французской революции Жозеф де Местр:
«Первым условием декретированной революции является отсутствие всего того, что могло бы ее предупредить, и неудача во всем для тех, кто желает ей воспрепятствовать. Никогда, однако, не бывает столь очевиден порядок, никогда провидение не бывает столь осязательно, как в тех случаях, когда воздействие свыше заменяет дело рук человеческих и действует исключительно своей силой: это-то и происходило в то время».
И у нас на эту черту революции, на ее поразительную удачливость не раз обращали внимание… О нашей революции можно сказать именно теми же словами, какими де Местр говорит о французской:
«Особенно поразительною во французской революции представляется эта увлекающая сила, сокрушающая все препятствия. Вихрь ее словно легкую соломинку уносил все, что человеческая сила сумела противопоставить ей; никто не останавливал хода ее безнаказанно».
Эти наблюдения де Местра заставляют серьезнее присмотреться к возможностям человеческой личности и поставить важный вопрос о пределах этих возможностей, о роли человека в человечестве.
И важно, очень важно наблюдение де Местра:
«Вполне основательно было замечено, что французская революция скорее сама управляла людьми, нежели люди управляли ею… Даже изверги, которые, по-видимому, руководили революцией, участвовали в ней лишь как простые орудия: едва успевали они выразить претензию поработить ее себе, как погибали с позором…»
И он же еще точнее сказал о революционных деятелях:
«Все им удавалось, ибо они были орудиями силы, которая ведала о них больше их самих… Чем внимательнее всматриваешься в людей, по-видимому, наиболее деятельных участников революции, тем больше находишь в них что-то пассивное и механическое. Придется неустанно повторять, что совсем не люди вели дело революции, а революция пользовалась людьми».
Да, вот так: «… были орудиями силы, которая ведала о них больше их самих». Очевидно, что де Местр вел речь о Божественной силе — иным образом толковать свои наблюдения он и не мог. Нам, однако, важно не его толкование, а подмеченное им нечто механическое, несвоевольное, подчиненное в деятельности революционеров. В этой области октябрьская революция (и весь процесс ее вызревания в России, длившийся почти сто лет) дает нам удивительный и действительно неповторимый опыт, опыт практический и опыт теоретический.
