Мерцание золота - Кожедуб Александр Константинович (книга регистрации .TXT) 📗
«Здесь такую лестницу сделали для того, — думал я, карабкаясь по вечерам к Эрнсту Ивановичу, — чтобы писатели меньше пили. Лучше не допить рюмку, чем сверзиться и сломать шею».
Именно на этой лестнице Эрнст Иванович и упал. Я не знаю, инсульт случился до падения или после него, но шофер обнаружил главного редактора уже лежащим на лестнице. Сафонов умер в клинике, не приходя в сознание.
Прощались с Эрнстом Ивановичем в крематории Хованского кладбища. Все, кто присутствовал на церемонии, были угнетены. Уходили лучшие люди, и отчего это происходит, никто не понимал.
— Убили, — услышал я чей-то голос.
Конечно, это не было убийством в традиционном понимании этого слова. Да, без Ларисы Тиграновны Сафонову было тяжело, но ведь он работал, нянчился по выходным с внуками, ухаживал за домашними питомцами, которых в его доме всегда было полно.
Кстати, за несколько дней до несчастья из дома ушел Том. Он и до этого пропадал на неделю, «шел по бабам», по выражению Эрика, но в этот раз исчез раз и навсегда. За котами, насколько я знал, подобное водилось.
Обрушился мир, любовно выстроенный, выпестованный Эрнстом Ивановичем Сафоновым. Для меня эта потеря была сравнима со смертью самого близкого человека. А как для писателя он сделал для меня больше, чем кто бы то ни было. И даже не тем, что регулярно печатал в «Литературной России», а своим отношением к писательскому делу, к товарищам по цеху, к русскому слову.
— Сейчас для России самые худшие времена, — говорил он мне, — но убить ее все равно не удастся. Вот увидите.
И я ему верил.
Как мне представляется, он был образцом честности, порядочности, доброты — то есть таким, каким и должен быть русский человек. Может быть, излишне щепетилен, но кто из нас без недостатков?
На похоронах мне ни с кем не хотелось говорить. О чем? Что лучшие из нас долго не живут? Об том и так все знают. Радуются враги? Они и должны радоваться. Если у тебя нет врагов, стало быть, неправильно живешь.
Я положил в гроб цветы, проследил взглядом, как он уползает в чрево печи, и ушел.
Эрика уже не вернешь. А вот память о нем хотелось бы сохранить.
В Доме творчества «Внуково», чудом удержавшемся на плаву, начиналась новая жизнь. Многие из писателей старшего поколения ушли в мир иной. Файзилов, Михайлов и Костров переехали в Переделкино, пошли, так сказать, на повышение статуса.
Из старших товарищей чаще других я вспоминал Георгиева с его собаками, «Елисеича» Шундика, не расстававшегося с отваром зверобоя в термосе, «бабу Катю» Шевелеву, отменно собиравшую грибы. Изредка мы с ней встречались в лесу на просеке.
— Нашли? — спрашивала она меня.
— Пока нет, — отвечал я.
— А это что?
Она приподнимала палкой дубовый лист, под которым сидел боровик.
— Пишете? — продолжала допрос с пристрастием баба Катя.
— Стараюсь, — чесал я затылок.
— Пока можете держать в пальцах ручку, пишите.
Она медленно удалялась по просеке, изо всех сил стараясь держать прямо спину.
Один за другим покинули нас непримиримые соперники Константинов и Цыбин. Каждый из них командовал подразделением молодых поэтов, приблизительно равным по составу, поэтому победить в сражении не мог ни тот ни другой. Я с уважением относился к обоим мэтрам и от души радовался, что у них боевая ничья.
Любимцем Константинова был Коля Дмитриев.
— Пьет много, — сказал я как-то Старшине.
— А не пил бы, может, и не писал, — заступился за воспитанника Константинов. — Худшие из поэтов как раз те, которые никогда не пили.
Спорить с этим было трудно. Из большого числа поэтов, которых я встречал в редакциях, издательствах, на пленумах и собраниях, пьющие были далеко не худшими.
На место убывших писателей во Внуково заселялись их младшие товарищи: Юрий Кузнецов, Валентин Устинов, Владимир Карпов, Евгений Нефедов, Светлана Селиванова.
— Здорово, мужичок с ноготок! — окликнул меня как-то Кузнецов.
— Привет, памятник.
— Ну и как тут у вас? — обозрел окрестности Поликарпыч.
— Буфет закрыли, — вздохнул я. — А так все нормально.
— Строишься?
— Помаленьку.
— Я пока погожу.
Кузнецов, как и подобает памятнику, величественно направился в сторону станции.
Я действительно затеял строительство. Точнее, меня в него втянул сосед снизу Юрий Васильев, который вселился вместо Стекловского.
— У тебя деньги есть? — при первой же встрече спросил меня Юрий.
— Нет, — сказал я.
— Тогда начинаем стройку.
— Какую стройку? — оторопел я.
— А вон фундамент, — кивнул Васильев. — Раз есть фундамент, будет и пристройка.
Бобенко против этой стройки не возражал.
— Если делать нечего — стройтесь, — сказал он, подписывая заявление. — Все, что вы построите, по договору будет принадлежать Литфонду.
— Места мало, — попытался я оправдаться. — Там ведь комнатки маленькие.
— А зачем вам большие? — хмыкнул Бобенко. — Откуда, кстати, деньги? Издаешься много?
— Нет денег, — крякнул я.
— Тогда только строиться, — побарабанил пальцами по столу Бобенко. — Когда у государства нет денег, оно тоже начинает все подряд ломать.
Спокойная жизнь у меня закончилась. Я разгружал машины с кирпичом и листовым железом, вывозил на тачке мусор, ездил по строительным рынкам за вагонкой.
— Ничего, — подбадривал меня Васильев. — Я подгоню казаков из станицы, они нам отопление проведут.
Юрий Петрович в прошлом был начальником геолого-разведывательной партии в Якутии, и для него стройка была родной стихией. Точнее, бардак, царящий на стройке.
— Как-то мы тянули дорогу на прииск, — вспоминал он. — Все идет по плану: валим лес, ровняем, насыпаем. И вдруг речка. Как через нее переправиться?
— Построить мост, — пожал я плечами.
— Так у меня одних бульдозеров штук десять! — захохотал Юрий Петрович. — Засыпали речку и пошли дальше.
Мне подобные методы строительства не нравились.
— Вот потому у нас и разруха, — сказал я.
— Зато без денег, — похлопал он меня по плечу. — Знаешь, какие самые лучшие женщины?
— Француженки, — предположил я.
— Якутки! До сих пор снятся.
— А что там такого особенного? Разрез не вдоль, а поперек?
— Разрез у всех одинаковый, — сладко зажмурился Юрий Петрович. — Не ты ее гладишь, а она тебя. Облизывает, и в буквальном смысле слова. Все для тебя сделает.
Я якуток видел только по телевизору, поэтому промолчал.
— А знаешь, какие у меня были самые лучшие минуты в жизни?
— В чуме с якуткой, — усмехнулся я.
— С оленем.
Юрий Петрович подтянул штаны. Они у него всегда сползали, даже те, что с ремнем.
— Пошел я однажды со своим замом на охоту…
Рассказывая, Юрий Петрович всегда что-то делал. Сейчас он выгружал из «газели» книги, и я, чтобы ничего не пропустить, вынужден был сновать за ним, как нитка за иголкой.
— Взяли с собой пять литров спирта…
— Зачем так много? — перебил я его.
— А вдруг заблудимся? Взяли, значит, спирт, спальники и пошли. И возле речки завалили оленя.
— Дикого? — снова перебил я его.
— Там этих оленей!.. — махнул рукой Юрий Петрович. — И вот мы развели костер, легли рядом с оленем. И пока не выпили весь спирт и не съели оленя, не встали.
— Это сколько ж вы лежали? — поразился я.
— Дня три. А может, пять. Там ведь дни не считаешь.
— Почему?
— Вечная мерзлота, — посмотрел сквозь меня Васильев. — Какой-нибудь чукча проезжает, мы и его угостим.
— Якуток не было?
— Там они не нужны. Спирт, олень и закат. Или восход. Вечная жизнь в вечной мерзлоте!
«Настоящий сказочник, — посмотрел я в спину Юрию Петровичу. — Ни разу не сбился».
— А якутки там проезжали, — остановился Васильев. — Одна совсем старая. Села рядом, выпила, закурила. «Знаешь, — спрашивает, — почему нас медведь не трогает?» — «Почему?» — «Он подошел, я села и малицу на голову задрала. Медведь нюх-нюх. «Ф-фу!» — говорит и ушел».
