Мальчики и другие - Гаричев Дмитрий Николаевич (книги бесплатно без .TXT, .FB2) 📗
Он не успел обернуться на несших его, но услышал затылком, как те откатываются вглубь, наступая друг на друга и ни слова не произнося; звонко стрекнул выключатель, и этаж провалился в окончательную черноту, но и в ней мальчик был жутко заметен, как Никитин Ernst Kaps на погашенной сцене. Горячая рука сгребла его сзади за шиворот, и он узнал Лютера; рисовальщик сумел подтянуть его на две ступени вверх, но на этом иссяк и бросил ладонь у Никиты на шее. Мальчик стоял, чуть колеблясь во тьме, Никита чувствовал его резкий запах, догадывался, как зудит на нем кожа, но бояться больше не мог и лежал как лежал; погодя внизу появились другие, сперва еще двое: один с костыльком, другой так; и еще двое с палками в каждой руке, а потом еще пятеро, разбитные и пьяные, но в рубашонках; а потом прибывающие, шикая и свища, заполнили всю площадку, как натекшая нефть, а в дверях напирали еще и еще. Нужно было помочь, и Никита, сатанея от боли, поднял повыше согнутую ногу и топнул что было сил; вспыхнуло абсолютное молоко, заливая мир, и лестница выгнулась под ним так, что он полетел вниз головой в бесконечную белую пропасть, медленно холодея. Видишь, сказало ему молоко подождав, ночь не принадлежит никому, а другое все переменимо; жаль, что небо замусорено и снизу не видно уже ни звезды, но и это исправится. Мне обещали, что отнесут на траву, вспомнил Никита, но что-то их отвлекло; вот и Глостер, хотя и стал плох от их кухни, тоже просился наружу: вот уж бы мы раскинулись там, если б выгорело. В последние месяцы я забросил его, потому что был занят, а он не лез на глаза, потому что был горд; а теперь я бы лег с ним хоть у самых фонтанов, хотя там и позволено только стоять. Этот парковщик изошел бы припадочной пеной, увидев нас вместе; как же он одолел меня за эти дни, сколько жлобства я вынес, отвратительно думать. Дело, может быть, и не во мне, и не в Глостере, а в том, чтобы стараться исчезнуть, без разницы как; вот мы и постарались, и что-то у нас получилось: не впустую же были эти сплавы с разбитыми бошками, или соревнования на музейных санях, или диспуты после кино, или выходки с фосфором, или поджоги кружков ради эвакуации; всего не расскажешь. А еще была музыка, до какого-то времени выручавшая всех, а потом ополчившаяся на своих; но она оставалась прекрасна и в лютости, когда сокрушала нам зубы и ветра пустыни выходили у нее изо рта. Я один мог смирить ее, но я любил ее больше, чем всех, кто был в списках республики, и не сумел им помочь; даже тем, кто, наверно, любил меня. От молока вокруг постепенно запахло, как дымом, все едче и едче, цвет его стал сереть, насыщаться, и Никита замахал руками, чтобы спастись, но пропасть его разрушалась, слабла и скоро сравнялась с обычной простыней; запах стал обжигающим, и, когда он рванулся опять, ткань перед ним лопнула, из глаз брызнули слезы, а склонившийся мальчик без нескольких пальцев на кисти промокнул ему лоб краем его же рубашки. Китай был уничтожен, ошметки его устилали весь первый этаж: вороха документов пересыпали дребезги бутылочного стекла, сухие комья чая и глиняные черепки; поверху все, как паутина, оплетала магнитная лента. Допризывник, подававший им жидкости, лежал недалеко под сорванной барной плитой и сидящими на камне завоевателями; нетронутое лицо его закоченело в брезгливой гримасе. По крикам Никита понял, что погром продолжался в саду, и снова попытался встать на ноги, уже лучше, чем прежде, но та, которой он подал сигнал к нападению, еще слишком мешала; тогда он приманил к себе мальчика с палкой потолще и легко выдернул его оружие, уткнул в угол между стеною и лестницей и так поднял себя.
В коридоре, где остался Глостер, еще горел свет, и в самом проеме сидел, развалясь, рисовальщик, по-прежнему жаркий, но слышимо гаснущий; младший альбом был затолкан ему в подрезанный по случаю рот. Никита без лишней надежды взялся пальцами за кожаный край и потянул, но альбом сидел в Лютере крепко; в беспорядке из тел, начинавшемся дальше, было сложно найти, куда ставить подпорку, но зато было просто рассматривать лица, оказавшиеся теперь возле самого света: почти сразу Никита узнал двух утырков с последней охоты, обнявшихся, как старики перед снимком; у обоих на шее темнели ожерелья из кровоподтеков, а в глазах был какой-то песок, но Никита не стал разбираться. Он не заглядывал далеко, перешагивал не запинаясь; рядом с рыжим тюремщиком, согнутым пополам в вязкой стоячей лужице, он задержался проверить несколько залетевших альбомных листов, но на всех было пусто. Кресло с Глостером опрокинулось набок и лежало так, что видны были только скрещенные ботинки; Никита обошел его и присел у стены, прислонив палку. Из-за вмятины глубиной в детскую горсть греко-римская голова напоминала теперь спущенный мяч; рук же никто так и не отстегнул, и ногти вошли в подлокотники, чтобы остаться там навсегда. Глаз на видимой половине лица был зажмурен так, словно Глостер пытался его проглотить; под разъехавшимися губами опасно белели несломленные зубы. Никита сжал торчащее плечо и опять поразился, как Центавровы кухари истощили заложника за единые сутки: только кость ощущалась уверенно; тронул твердую, как кулак, щеку и прошел края лунки на черепе, не забираясь внутрь. Уже отняв руку, он понял, что не разобрал, было ли холодно трогать; и хотя Глостер был досягаем все так же, Никита больше не прикоснулся к нему. Все-таки он поднялся с пола и, уже раскованней пройдя между павшими, увидел, однако, что бар превратился в хороший костер, а последние дети покинули здание; стуча палкой, он одолел лестницу и, морщась от пламени, выбрался в сад: ночь была еще в силах, и спущенные фонари освещали траву ровно наискосок, почти не задевая мелькавших захватчиков. От обрушенных деревьев поднимался тонкий пар, а звезд, как ему и сказали, действительно не проступало; у пруда с пощаженным кипарисом сидел на коленях раздетый Центавр, удерживаемый четырьмя оборванцами на сделанном из ремня поводке. Выход Никиты отвлек их, и начальник отдела, ловя момент, бросился к воде, но тут же его отшвырнуло назад; он упал лицом вниз и застыл так, прижав локти к телу. Никита приблизился и нагнулся над распухшей спиной, обработанной, видимо, тем же ремнем; от касания Центавр снова взметнулся, и Никита сейчас же отпрянул, как от искрящей розетки, но успел уловить, что руке было очень тепло.
В китае посыпались окна, пятна пожара пошли по воде; мальчики потянули Центавра, и тот по-собачьи подался за ними, отряхивая голову от приставшей земли. Следом двинулись те остальные, кто сидел на траве; Никита еще последил за огнем, как за встретившейся в парке неведомой птицей, и не стал далеко отставать. За смятыми воротами сада все сливались в единый подвижный кустарник, издающий не сразу опознаваемый хруст: подойдя, Никита рассмотрел, что многие держат мешки с кукурузными палочками, выхватывая их прямо ртом; маленький этот звук не исчез и когда они снялись в сторону города, взрывая заречную пыль. Как бы в приветствие им в городе запустили ракету, в красной славе взошедшую на пустое небо, но никто, кроме Никиты, не залюбовался; он шел позади всех, чиркая посошком по песку и стараясь не думать о разбитой ноге. Центавр, все же справившийся с собой и шагающий теперь в полный рост, торчал из толпы, как отрядное знамя; те, кому было трудно идти, начали отпадать еще до того, как запахло рекой: передав кукурузу другим, они оседали по краю дороги и, словно чтобы замаскировать упадок сил, принимались неумолимо чесаться; удаляясь, Никита оглядывался и следил, как ночь одолевает, вбирает их в свои рукава. Ближе к набережной стало видно, что над городом запеклось тихое зарево, малиновая полоса, и еще две ракеты украсили небо, выпущенные, как он посчитал, с вокзала и с радиополя; острова же молчали, как накрывшись водой. На мостовой, прометаемой ветром, строй прижался к девятиэтажкам, залез в палисадники, круша насаждения; те, кто мог достать палкой, взялись лупить в нижние окна, сперва невпопад, а потом все налаженней; Никита следил, и Центавр впереди тоже словно надеялся на какое-то чудо, но, казалось, они никого не смогли разбудить. Ископаемая карусель с бивнями от сидений остановила колонну еще на десяток минут; тьма наполнилась изнурительным скрипом и визгом напоровшихся на отростки металла. Спасаясь от гвалта, Никита отлучился к реке и стал к ней спиной; воздух над ним расползался на лоскуты, а в растущих прорехах мерцал, разгораясь, отчетливый иней. Наконец и с островов по воде донесло трубный звук, в последний раз слышанный им до школы: он обернулся, уже задыхаясь, и вслед за трубой словно лавина камней сошла в той стороне, потрясая землю и все, что держалось на ней; небо стало крениться налево, теснимое желтой дугой. С карусельной площадки плеснуло восторгом, и отряд, бросив раненых, ринулся дальше; часть сорвалась на бег, растаскивая строй, а у окон показались первые сожители, привлеченные взрывом. Никита махнул им и догнал уходящих; теперь он шел совсем рядом с Центавром, но тот уворачивался от его глаз, как неудачный прогульщик. Перед тем как свернуть вслед за всеми на непроглядный проспект, Никита подобрал осколок асфальта величиной со спичечный коробок, отступил и точно попал им в высокий затылок; конвоируемый присел, вскинув руки для защиты, но получил пинок в измочаленную спину и тотчас вскочил. Пройдя с мальчиками водородную станцию и заправку с отогнувшимся спонсорским баннером, Никита заметил, что с обеих сторон от них, приглушив фонари, перебегают разрозненные сторожа, похожие на больших насекомых; он махнул им тоже, и те попадали наземь, как если бы он расстрелял их. Ночующий у нового кладбища трамвай охранял один алебардщик в толстовке с тремя или четырьмя буквами; бледный как сахар, он уперся всем туловищем в вагон с левого бока и мешал навалившимся справа сбросить его с рельсов. Когда Никита подошел, алебардщик сопротивлялся уже одним весом, отчаявшись выиграть сражение, и пот лил с него как из крана; нападавшие, понял Никита, не догадывались, что с другой стороны кто-то противостоит им, и давили друг друга, налипнув в четыре слоя на сиреневый борт. Все должно было завершиться скоро, и Никита, пока не поздно, приник к изможденному алебардщику, поцеловал его в мокрое переносье и скорей отошел; коротко укрепленный, трамвайный атлант распялся во всю стенку и вынес еще один страшный накат, но уже на следующем колени его подломились, он взвыл и пал на четвереньки, пряча голову в плечи, и сдавшийся вагон накрыл его без остатка.
