Угол покоя - Стегнер Уоллес (книги бесплатно без .TXT, .FB2) 📗
– Хочешь, чтобы я, как сундук, отправил его с биркой через океан?
– Конечно, нет. Он бы умер.
– Тогда пускай все пока остается как есть, другого выхода не вижу.
От боли или досады он сделал движение ладонями – напряженно и как‑то опасно их раскинул. Он хмурился, глядя на нее, голос подрагивал. Он был так же вымотан, как она.
– Мне очень жаль, Сю. Но так дела обстоят.
– Я знаю. Это Ледвилл. Это мой выбор.
Несколько секунд они смотрели друг на друга как враги. Потом она издала нечленораздельный звук раскаяния, схватила его ладонь и прижала к своей щеке.
– Не слушай меня. Мне бы и в голову не пришло бросить его. Просто… я смотрю на Олли, он бледный, подавленный, он теряет свое смешное детское чувство юмора, и я…
– Вот именно. – Он отвел от нее взгляд, посмотрел куда‑то поверх ее головы. – Если бы мы как‑нибудь утрясли с “Аргентиной” или попали в очень богатую руду, такую, что Ферд и другие дали бы нам денег, чтобы наладить большую добычу, мы бы могли что‑нибудь придумать. У меня есть родственницы в Гилфорде, девушки лет восемнадцати. Может быть, удалось бы выманить одну из них сюда.
– И где бы мы ее поселили?
– Вот именно.
– Тюрьма для тебя этот рудник! – воскликнула она. – Оливер, признаю, это была ошибка! Моя вина, это я тебя вынудила. Мог бы ты сейчас присоединиться к изысканиям?
– Сомневаюсь. Там ведь, ты знаешь, все переменилось.
– Как переменилось?
– Пауэллу такой, как я, вряд ли нужен. Это Кинг нанимал специалистов по горному делу, а он нанимает топографов и геологов. Кинг уже не директор, я тебе говорил?
Что ж, значит, в эту спасательную шлюпку уже не влезть из воды.
– Не директор? Почему?
Столько презрения, отвращения, горькой насмешки в его лице – лучше бы она этого не видела; не для таких выражений это лицо был создано.
– Чтобы обогатиться в качестве эксперта по рудникам.
– О господи!
– Вот именно, – сказал Оливер. – Ошарашивает, правда?
Потом однажды в конце июня после утреннего ливня днем стало развидняться. По кипучему небу летели большие облака. Солнце, когда вплывало в голубизну, грело по‑летнему, и от земли шел пар. Стоя в дверях, вдыхая эту свежесть, напитываясь солнцем до глубины, до закисших костей, Сюзан обернулась в дом:
– Олли, Прайси, пошли пройдемся вдоль канала, цветов нарвем.
Под ярким наружным светом Прайси выглядел еще более обезображенным, чем в полутемном помещении. Его нос, который в прошлом трогательно бугрился, теперь был уплощен, как у боксера. На левой скуле синела непроходящая шишка, над глазом была вмятина, как будто его ударили молотком. Может быть, и правда молотком. Этого уже не узнать, он ничего не помнил, если не считать памятью страх перед чужаками. Они пошли, он держался с ней рядом, его приоткрытый рот чернел, лишенный всех передних зубов.
– Не бойтесь, Прайси, походите, посмотрите вокруг, – сказала она. – Интересно, какое разнообразие нам встретится.
Наклоненная голова, вопросительный взгляд, полуробкий, полудоверчивый. Он немного отошел от тропы, нагнулся с серьезным видом, сорвал что‑то, посмотрел на Сюзан и поднял цветок повыше. Его рот растянула младенчески-жалостная улыбка.
– Хорошо, – сказала она. – Еще нарвите. Нарвите побольше. Будем ужинать – поставим на стол стаканы, полные цветов.
Олли принес ей в потной ладошке свою добычу, большей частью головки без стебельков, и пошел за новой порцией. Прайси трудился на совесть, так далеко он после случившегося еще от нее не отходил. В конце концов вернулся с толстым букетом. Столько доверия было в его избитом лице, столько желания, чтобы его похвалили, что она не поскупилась на восторги и обняла его, как обняла бы ребенка, отличившегося в чем‑то хорошем. Сколь жестоко с ним ни обошлись, застенчивой тяги сделать приятное из него не выбили. Она приняла от него пучок диких цветов как приношение, как плату за два тяжелых месяца.
Он стоял у ее плеча и вглядывался, пока она пересматривала цветы и определяла виды. Кастиллея, да, а розовые – это первоцвет. Голубые – пенстемон, милые такие, а вот белая аквилегия, прелесть. Кремовый с пятью лепестками – это разновидность лапчатки, мне очень похожие попадались дома, в штате Нью-Йорк. Но вот этот желтенький с серыми листочками – это новое что‑то.
– Во-во‑воробейник! – выпалил Прайси. – Литоспермум мультифлорум.
– Что? – Она уставилась на него и прыснула со смеху – полуистерически. – Откуда вы знаете это?
Прайси смутился, что‑то забормотал, пожимая плечами и шаря взглядом по ее лицу, как будто надеялся найти там ответ.
– Не волнуйтесь, – сказала она и похлопала его по плечу. – Прайси, вы поправляетесь, знаете вы это? Просто чудесно, что вы вспомнили!
Холодная тень заскользила по склону резвей бегущей лошади, небо мигнуло, как огромное око, мигнуло еще раз и вновь залило их теплом. Рядом с ними кристально чистая вода неслась по каналу, чтобы крутить колеса ударных мельниц и собирать ледвиллский мусор. Небо вдали, за белым скоплением облаков, голубело так, что больно было глазам, и у нее вырвалось:
– Прайси, помните тот день прошлым летом, когда мы поехали верхом на Лейк-Форк? “О голубая чаша дня, что вспыхнула огнем!”
– Хо-о-о-о!
Неуверенный, полный тревожных сомнений, он сузил, думая и всматриваясь в нее, свои бледно-голубые, в песочных ресницах, глаза. Его язык виднелся промеж губ, они то втягивались, то вытягивались, то подбирались, то топорщились. В приливе жалости она опять похлопала его по плечу, как бы отпуская, и поднесла букет к лицу, вдохнула несильный дикий аромат. Как бы то ни было, ей подумалось о Прайси с облегчением. На короткий промежуток, когда из него вырвался фрагмент ботанического справочника по Линнею, в затуманенном мозгу случилось просветление. С двумя подопечными, один справа, другой слева, она двинулась дальше, размышляя.
Если Прайси поправится, он сможет снова жить с Фрэнком и будет просто приходить вечерами, забиваться в свой угол, читать или слушать разговоры. Время от времени она сможет ужинать с Оливером в Кларендон-отеле – это сейчас казалось верхом веселого времяпрепровождения. Теперь, когда в Ледвилле наконец лето, тут будет больше дам, и в праздник Четвертого июля можно устроить пикник у Озер-близнецов. Она опять сможет прокатиться верхом, если Оливер или Фрэнк отважится оставить ненадолго рудник, – одну ее они наверняка не отпустят. Она опять сможет спать, придет конец этой взвинченности, этой ежеминутной готовности делать тысячу дел, этим ночным хождениям на цыпочках в пеньюаре от гамака Олли к складной кровати Прайси и обратно, этим бессонным сидениям у окна под бесприютным светом звезд. Возможно, возможно. Возможно, “Аделаида” наконец доберется до богатой карбонатной руды, которая, Оливер убежден, там есть, и нью-йоркские сквалыги владельцы (в их числе – какая ирония! – Уолдо Дрейк) раскошелятся, чтобы его поддержать, и суд откажет ворам и бандитам из “Аргентины” и “Горного вождя”, и Оливер перестанет ходить на работу с этим отвратительным пистолетом и с этим карабином в чехле. Возможно, ее дом наконец перестанет быть больницей и тюрьмой, сделается уютным жилищем, о котором она мечтала.
Ей показалось, что желание, едва выразившись, уже исполнилось. Между дождливым утром и сияющим днем произошла какая‑то перемена. Оставив Олли и Прайси играть во дворе – вот как она думала сейчас о Прайси, как о втором и более трудном ребенке, – она поставила цветы в стаканы с водой, а затем вынесла наружу рисовальные принадлежности и табуретку и рассеянно, но с необычайным ощущением благополучия и освобождения, набросала своего малыша, радостно копающегося в земле.
Словно в подтверждение благой перемены Прайси принес два ведра воды из канала. Не успел он, пошатываясь, затащить их по очереди в кухню, как она увидела Оливера – он шел домой по берегу канала с курткой на плече. Она поднялась, испугавшись.
– Что‑нибудь случилось?
– Да нет, – небрежно бросил он. – Просто надоело. Оставил контору на Фрэнка и пришел побездельничать.
