Угол покоя - Стегнер Уоллес (книги бесплатно без .TXT, .FB2) 📗
– Это не похоже на Прайси, – сказала она.
– Не похоже.
– Слетаю‑ка я в контору, погляжу, там он или нет, – сказал Фрэнк. – Только внесу другой сундук. А вы тут будьте, грейтесь.
Оливер поднялся с корточек.
– Я тебе помогу.
Они пробыли снаружи дольше, чем она думала. Олли начал бороться с одеялом, желая высвободиться, и она вновь натянула его ребенку на голову.
– Лучше побудь еще немножко так. Тут мороз.
Но он хотел видеть, что вокруг делается. Высунув из‑под одеяла светлую курчавую головку, с любопытством осматривался. Увидел, как его отец с Фрэнком внесли второй сундук и поставили в спальне. И увидел, как его отец вышел из спальни с оружейным ремнем и револьвером и опоясался. Сюзан тоже увидела.
– Боже мой! Ты куда, душа моя?
– Не волнуйся. Мы только проверим, как дела у Прайси. Видимо, что‑то помешало ему прийти.
– Но пистолет!
Он засмеялся, но как‑то не заразительно.
– Составная часть спектакля.
Подкладывая дрова, он не смотрел на нее. Ногами она ощущала растущий жар, но от его одежды, когда он двигался, шел запах холодного наружного воздуха. Когда он снова поднялся, она вынудила его поглядеть ей в глаза. Было чувство какого‑то расщепления; она горько сказала себе: “Это Ледвилл. Это мой выбор”.
– Мы ненадолго, – сказал Оливер. – Лучше втяни дверной шнурок.
– Оливер…
– Не волнуйся, – сказал он, выходя, и закрыл дверь. Она втянула шнурок от щеколды.
Огонь камина, освещавший лицо Олли, придавал ему такой домашний и ангельский вид, делал мальчика до того похожим на ее рисунки, где она изображала детей Бесси перед сном, что это показалось какой‑то насмешкой.
– Куда пошел папа с другим дядей?
– Другой дядя – это мистер Сарджент. Они скоро вернутся.
– А почему папа взял пистолет?
– Я думаю, он испугался, что с Прайси могло что‑то случиться.
– А кто это – Прайси?
– Папин друг – и мой тоже.
– Тут Ледвилл?
– Да, Ледвилл. Тебе тут нравится?
Его круглые глаза с белыми ресницами на безбровом лице оглядели комнату.
– В Ледвилле бревнышки на стенах.
Она поневоле засмеялась, обняла его, и ей полегчало. Пока он сидел в качалке перед разогревающимся камином, она развела огонь в кухонной печке, поставила чайник, открыла и подперла дверь спальни, чтобы впустить в этот стылый склеп хоть немного тепла, накрыла с надеждой стол на пятерых, нашла консервированный суп, крекеры, сыр, консервированные персики. Когда, спустя очень долгое время, чайник запел, она заварила чай, добавила Олли в чашку сахару и сгущенного молока, и они, усевшись перед камином, стали пить чай с английским печеньем из банки. Сквозь бревенчатые стены не доносилось ни звука; подойдя к окну, она увидела только, что снаружи стемнело. Несколько раз смотрела на часы-брошь, приколотые к груди. Мужчин не было уже больше часа… уже полтора часа. Она поддерживала огонь в камине.
Когда комната прогрелась достаточно, чтобы можно было немножко отойти от огня, она позволила Олли испробовать гамак, который Оливер повесил в углу, и рассказала ему, как качала его в этом гамаке в Нью-Альмадене, когда он еще был совсем крохотный. Он загорелся желанием в нем спать; она сказала – можно будет. Но гамак возбудил в ней такую ностальгию, а движение часовых стрелок довело ее до такого беспокойства и нервозности, что она открыла один из сундуков и рылась в нем, пока не нашла кое‑какие уютные памятки. Кувшин для воды поставила на каминную доску. Циновку с Фиджи, от которой все еще пахло сеном, хоть и слабее из‑за двух лет хранения с камфорой, спасавшей от моли, разложила на столе под тарелками. Подстилку из шкур расстелила перед камином и предложила Олли по ней покататься.
– Посмотрим, заметит папа или нет, – сказала она. – Не будем ничего говорить, просто подождем и увидим, заметит ли он, как по‑домашнему тут стало.
От стука в дверь она вскочила на ноги. Слышно было, что стучат ногой, снизу. “Сиди тихо!” приказала она Олли, быстро прошла через комнату и встала с колотящимся сердцем перед грубыми дверными досками. Стук продолжался, громкий, яростный.
– Кто там? – спросила она.
– Открой, Сю. Быстро.
Она толкнула вверх деревянную щеколду, и дверь распахнулась в дом, оттесняя ее. Оливер вошел пятясь, за ним Фрэнк лицом вперед. Они несли тело мужчины. Она взглянула на его лицо и вскрикнула.
Бабушка прикрыла эти месяцы от чужих глаз, задернув занавеску. Письма почти прекращаются, в своих воспоминаниях она пишет об этом времени отвлеченно и скупо.
Неделю за неделей она ухаживала за Прайси как сиделка, а затем присматривала за ним, как санитар в доме для умалишенных. Рассеченные губы, сломанный нос, раздробленная скула, треснувший череп – все это кое‑как зажило, но ум его и глаза пугливо уворачивались, прятались. Погода была беспросветно плохая, конфликт на руднике оставался неразрешенным. Ее мучила тревога за Оливера, за Олли, за себя, за Фрэнка. Люди, вломившиеся в контору, чтобы присвоить или уничтожить бумаги, и сделавшие с безобидным Прайси то, что они сделали, не остановятся ни перед чем. Ей ненавистна была погода, из‑за которой Олли сидел взаперти в запахе карболки и перед ним все время маячило лицо Прайси. Какие сны, должно быть, снятся ребенку! Какая пародия на все, что она ему наобещала, когда везла его к отцу в горы!
Беззаботная общительность улетучилась, как прошлогодняя листва. Из экспертов мало кто проезжал сейчас через Ледвилл: они уже выполнили свои исследования, написали отчеты, получили заработанное и отправились дальше. Даже если кто‑то, подобный прошлогодним летним гостям, и появлялся, она не могла никого свободно пригласить к своему очагу. Прайси, ее слабоумный ребенок, не выходил из своего угла, раскачивался, читал. Если все же заходил какой‑нибудь посетитель, он хватал стереоскоп и прятался за ним, глядя в окуляр. То ли он боялся теперь всех незнакомцев, то ли стеснялся своего обезображенного лица, то ли нуждался время от времени в том, чтобы околдовывать себя трехмерными видами чарующего Запада, куда он приехал, полный надежд… кто знает? Бесконечно тоскливо было видеть, как он изуродован – телом и душой. Она плакала о нем, она не могла забыть, что его бы не избили, не будь он с ними связан. И все же иногда ощущала его как обузу, как висящего на шее альбатроса [106] и впадала в отчаяние из‑за воздействия, которое он мог оказывать на Олли.
Их семья по той простой причине, что могла кого‑то нанимать, давала направление другим жизням. Подобно климату и высокогорью, они были одной из рук судьбы. Одно дело – привезти на Запад Лиззи или Мэриан Праус: женщины тут пользовались спросом. Но на Прайси спроса не было – ни на Западе, ни где‑либо еще. Ответ его английских родителей на сообщение о его состоянии был, показалось Сюзан, подловатым, себялюбиво-осторожным. У них нет, писали они, ни здоровья, ни денег, чтобы за ним приехать. Оба его брата женаты и связаны работой и семьями. Если, писали родители, Иэну не станет лучше, то самое разумное – поискать какую‑нибудь добрую женщину, может быть, вдову или такую, у кого дети выросли и отселились, чтобы она заботилась о нем за плату, в которой они примут посильное участие. Помещать его в учреждение для душевнобольных им бы не хотелось.
– Ты ведь понимаешь, кого они подразумевают, когда пишут про добрую женщину, – сказала Сюзан. – Меня! Как бы хорошо я к нему ни относилась, мы не можем вечно нести такое бремя. Это было бы ужасно для Олли. Их надо заставить забрать его домой.
– Как? – спросил Оливер.
– Если бы кто‑нибудь, кого мы знаем, ехал за границу… Он такой мягкий и тихий, что с ним будет мало хлопот.
– Но никто из наших знакомых за границу не едет. Да и слишком ему было бы страшно ехать с кем‑нибудь, кроме нас.
– Но так не может без конца продолжаться!
Между глаз Оливера просела впадина, он двигался так, словно малейший шаг отдавался резью в пятках. Она явственно видела, что на подходе один из его приступов мигрени. Ближе к ночи он будет лежать в затемненной спальне с мокрой тканью на глазах. В голосе уже звучали хрипловатые нотки головной боли.
