Побратимы (Партизанская быль) - Луговой Николай Дмитриевич (книга жизни TXT) 📗
— Наверх… вы, товар… рищи… Все по… мес… там!
Круто наклонив корпус вперед, он напряженно шагает вверх. И поет — прерывисто, хрипло, но громко: не поет, кричит:
— Пос… ледний па… рад… насту… па-а-ет!
Песню, как знамя, подхватывают:
— Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…
Комбрига обгоняет отрядный комиссар Буряк с группой. Вырываются вперед бойцы Бров Помощник, Парфенов, Харченко, Беззубенко — из отряда. Тут и словаки: Пухер, Слобода, Грман… уже человек десять — пятнадцать…
— В ата-а-ку-у! Впе-ере-д!
В пулеметном гнезде — Рындин. Он зовет:
— Давай, братва! Давай!
Зовет и Медо. Швырнув гранаты в соседнее, что справа, пулеметное гнездо, он кричит:
— Словаци, до бою!
А Печеренко развернул немецкий пулемет и огнем прорезает путь, расширяя брешь. С ним сцепились немецкие пулеметчики. Они бьют длинной очередью.
— Тю-ю-в! Тюв! — рикошетят пули.
— Ох! — роняет Медо, хватаясь за левую руку. Печеренко слился с прикладом, он весь напрягается: очередь… еще… еще…
Умолкли немецкие пулеметчики. Но стреляют уже с дороги. Туда и нацеливается теперь трофейный пулемет Печеренко.
А тем временем партизаны взбегают на бровку хребта. Минута-другая, и они уже бьют сбоку по немецкой колонне. Неожиданный удар снизу действует ошеломляюще на гитлеровцев. Их колонна рассыпается. Слышится растерянный крик. Немецкие командиры пытаются развернуть боевой порядок, дать отпор, но партизаны опережают.
С дороги уже не стреляют. Лишь одна группа немцев, отбежав в сторону Шамулы, залегла и строчит из автоматов. Туда бросается Николай Сорока с отрядом. Вскипает новая схватка. И снова — партизанская победа. Колонна карателей рассечена.
Отряд Саковича, развернувшись, преследует тех, кто бежит к Уч-Алану. А отряд Сороки, разбив вместе со словаками шамулинскую группу, громит авангард, успевший пройти в сторону 3-й казармы.
Где-то впереди еще один очаг перестрелки. Слышатся крики «Ура!», призывы «Вперед!». То отряд Ваднева. Огневым ударом он сковывает колан-баирскую группу немцев, пытаясь помешать ей прийти на помощь учаланской.
…Час спустя бригада стоит на том же склоне Бурмы.
— Товарищ командир бригады! Противник отогнан под Колан-Баир. Фрицев убито больше полусотни, — Докладывает лейтенант Сорока.
— Товарищ бригадный велитель! Словаци отогнювали противников за балку Шамулу. И тэж убивали фашистов. А росповедае велитель Иозеф Белко.
Рапортует и Яков Сакович. Его отряд преследовал карателей до Уч-Алана. Гнал бы и дальше, да на Уч-Алане танки.
Алексей Ваднев докладывает одной фразой.
— Колан-баирскую группу немцев остановили.
Контрудар удался сверх ожидания. Оттого и рапорты звучат гордо. Наши рапорты слушают немецкие штабисты: длинный и тонкий, как глиста, полковник, два майора и капитан — толстый коротыш с маленькими, бегающими глазками. Руки их связаны, головы опущены, но уши не заткнуты — слушают. В глазах и позах страх. Они еще не пришли в себя. Да и как прийти, если случилось все так мгновенно. И теперь штаб дивизии и он, полковник, офицер штаба корпуса, в плену у партизан. Горько им смотреть на разгромленную колонну: тридцать шесть лошадей с вьюками, что шли следом за штабом. Двенадцать шкодовских пулеметов — новеньких, с полным боезапасом. Куча автоматов, гранат. Рюкзаки, шинели…
А вот еще трофеи. При виде их краска стыда заливает лица немецких штабистов. Партизан Григорий Хачатурович развертывает немецкую карту, показывает другие штабные документы. Он докладывает старшему партизанскому командиру, такому молодому, что даже непонятно, как он может командовать группой отрядов, занимать генеральскую должность.
— А что означает этот сигнал, две зеленые ракеты? — спрашивает партизанский генерал.
Докладывающий в затруднении. Он ищет ответа в таблице. Потом подбегает к немецкому полковнику, бесцеремонно берет его за рукав.
— Ком! Ком!
И немецкий полковник — высокий, представительный, лет за пятьдесят, в ладно пригнанном кожаном пальто с меховым воротником, подходит к двадцатилетнему партизанскому генералу в засаленном, пропахшем дымом бушлате из грубого брезента. Безбожно коверкая русский язык, он угодливо поясняет:
— Тва селеный ракет — потхотовка атак… Отин красный ракет — атак…
…А невдалеке, в сторонке, остался тот, кто внес решающий вклад в успех партизанской контратаки.
Венделин Новак лежит на снегу, на том месте, где сделал шаг в бессмертие. Его лицо накрыто пилоткой. Из-под нее по виску спадает алая полоска — запекшаяся и застывшая на морозе кровь. Кровь и на снегу. Снежная вмятина густо пропитана ею — кровавая рана зияет в белом теле земли. Не слышит Венделин ни победных рапортов, ни унизительного, дрожащего лепета немецкого полковника…
Рапорты кончились. Строй сломался, и возле убитого друга сгрудились словаки, русские.
— Венделин. Ты — наш Матросов!..
Бригада застывает в скорбном молчании. А рядом новое горе крадется. Еще кого-то несут. Еще одного потеряла бригада. Медленно шагая, подходят медсестры Наташа Гришанкова и Вера Кудряшова.
Принесли. Положили рядом с Новаком. И ряды качнулись:
— Аудюков!!?
— Да, товарищи. Гвардии старший лейтенант Аудюков, командир батареи «катюш». Убит в самом начале схватки. И рядом сразило комиссара Асланяна. Его положили вместе с Аудюковым и Новаком.
В тяжелом молчании стоят партизаны. К комбригу подходит словак в краснофлотской бескозырке — Клемент Медо.
— Товарищ бригадный велитель! Дозвольте.
Федоренко кивает головой: говори, дескать.
— Это они згубили гвардии лейтенанта Аудюкова, комиссара Асланяна и словака Новака! — гневно указывает Медо в сторону пленных немцев. — Они! Словаци мають хотение судить их. Отдайте их нашему словацкому отряду. Отдайте! — голос Медо звучит сильно и грозно. В нем не просьба, в нем — требование. — Дайте. Мы справедливо судытымо. И ци проклятущи фашисты не будуть бильше воювать. Ни в ций войны, аку учинылы, ни в новий, яку по привычци вздумають знов учиныть.
Федоренко молчит. Как часто бывает в подобных случаях, отвечает бригадный комиссар Евгений Степанов. Сперва он кладет руку на плечо словацкого друга, потом говорит:
— Не будем, Коля. Негоже это нам, советским партизанам. Они расстреливают пленных. И в душегубках душат. И в печах сжигают. Так они ж фашисты! Это понять надо. А мы — не они…
Да. Гнев — плохой советчик. Сдержи его, Клемент Медо, верный сын Словакии! Отдай их, этих убийц, законному суду — не роняй наше духовное превосходство. Для себя сбереги его, это превосходство, и для детей, внуков. Будь выше, сильнее. Ведь впереди еще будут испытания.
И еще горе: тяжело ранен Шмид. Над ним склонились медсестры Вера и Наташа. Добрались до ран и не сдержались, охнули:
— В грудь! Тремя пулями!..
Пройдут дни. Бригада, застыв в строю, будет слушать:
— …благодарность: Сороке Николаю… Печеренко Василию… Шмиду Франтишеку…
Но не услышит Франтишек слов этой благодарности, ничего больше не услышит.
Убитых зарыли в снег. У могилы воткнули ветку дуба: пройдут бои — похороним…
…На Яман-Таше в штабе Центральной оперативной группы Федоренко появился поздно вечером. Предельно кратко доложил результаты боя. Изложил свои соображения.
Бурминский ход открыт. Можно бы переходить к маневру. Однако силы противника в лесу еще очень; велики и поэтому скрытный маневр большими колоннами невозможен. Так что, если есть возможность держаться на Яман-Таше, то надо бы еще денек-два повоевать. Может, фрицам надоест умываться кровью да коченеть на морозе, и они уйдут.
Доложил и слушает. И все трет пальцами глаза: слипаются, забыл, когда спал. Лицо осунулось. Постарел лейтенант, в несколько дней постарел.
Есть ли возможность продержаться день-другой? И есть, и нет. Есть остатки сил в 6- й бригаде. Можно поддерживать ее силами бригады Соловья. Можно взять на Яман-Таш бригаду Федора Федоренко. Но сколько осталось патронов? И до каких пор можно ослаблять 5-ю бригаду, и без того растянутую по всему северо-восточному полукольцу Яман-Ташского хребта. А если на том полукольце враг вздумает проверить наши силы! И все-таки надо бы держать еще день-два Бурму. Пусть в запасе остается возможность перейти к маневру.
