Янтарные глаза одиночества - Землякова Наталия Геннадьевна (чтение книг txt) 📗
– А тебя, кстати, как звать-то? – поинтересовалась она.
– Слава, то есть Вячеслав. А тебя?
– Маша.
– Красиво, – одобрил он и сильнее сжал ее коленку. – А ты откуда такая взялась Маша, но не наша?
Мишель захотелось сказать ему что-нибудь обидное, но она сдержалась. Ведь Слава пока был ей нужен.
– Слушай, а эта старушенция, она что, правда, такая страшная, как ты говорил?
– Да нет, она даже, можно сказать, красотка для своих почти восьмидесяти лет. Но очень жесткая, прямо стальная. Ничего не боится, никого не любит. Всех строит как детей. А что ты хочешь – бессменная заведующая труппой уже лет двести.
– Разве она уже не играет?
– Ну что она может играть-то в свои сто лет? – вздохнул Слава. – Выходит иногда на творческих вечерах. Стихи читает. Все рыдают. А она никогда.
– То есть? – удивилась Мишель и убрала его руку со своего колена.
– Да у нее сын недавно умер – так она слезинки не проронила.
– А отчего он умер? – жестко спросила Мишель, как будто Слава хотя бы косвенно был виноват в его смерти.
– Да то ли наркотики, то ли еще что-то. Но я думаю, водка его сгубила. Точно! Как всех нас!
– Но ты-то, слава богу, жив-здоров, – усмехнулась Мишель.
– И меня, кстати, Кирилловна любит.
– За что? За талант?
– За то, что я дал ей возможность почувствовать себя женщиной.
– Что? – Мишель опешила и даже не смогла этого скрыть.
Она, конечно, понимала, что в театральной жизни возможны самые разные сюжеты, но трудно даже представить, как мог молодой человек примерно двадцати пяти лет от роду дать снова почувствовать себя женщиной даме, которой почти восемьдесят.
– Это не то, что ты подумала, – захихикал Слава. – Это случайно вышло. Я тогда только пришел в театр. И как-то иду по коридору, молодой, задорный и красивый. А у нас, надо тебе сказать, есть такой столик, на котором лежат журналы, газеты. Все ж любят почитать, особенно если про коллегу гадость написали. Ну что тебе говорить, ты ж сама в театре не первый день. Ты, Маша, кстати, раньше где служила?
– А зачем тебе?
– Ну, вдруг меня все-таки турнут. Так я к тебе попрошусь.
– Не получится. Мой театр на ремонт закрыли. Причем на капитальный.
– Печально, – без всякого сожаления вздохнул Слава. – Ну вот, иду я и вижу, что над столиком склонилась стройная девушка и такой у нее, знаешь, аппетитный вид сзади, что я не удержался, подкрался тихонько и как ущипну ее за попу. Ох, я как вспомню – прямо рыдаю!
Слава начал хохотать и никак не мог остановиться. У него даже слезы полились из глаз.
– Ну а дальше-то что было? – потянула Мишель его за майку, но, видимо, так сильно, что непрочная ткань затрещала.
– Эй, не рви! Еще не время меня раздевать! – проговорил он, всхлипывая. – Что-что! А дальше был кошмар на улице Вязов. Потому что девушка резко обернулась и превратилась в морщинистую старуху. И как заорет: «Вы что это себе позволяете, молодой человек!» Это я ее, Елизавету Кирилловну умудрился ущипнуть. Представляешь, какой был скандал? Но, положа руку на сердце, мне кажется, что старуха была польщена. Не у каждой женщины на восьмом десятке такое приключение случается. Вот поэтому-то она сейчас и сидит у директора, и просит, чтобы меня не выгоняли, а дали шанс. Да пропади он пропадом, этот их шанс! – начал снова заводиться Слава. Почему-то его особенно злило, что кто-то пытается ему помочь – видимо, это казалось ему страшным унижением.
– Девушка, вы меня ждете? – раздался низкий, чуть с хрипотцой, голос.
Мишель обернулась и увидела себя. Только спустя пятьдесят лет. Высокая, стройная, отлично скроенный деловой костюм – узкая юбка ниже колена и приталенный жакет. Темные, блестящие волосы до плеч – настолько качественно сделанные, что в первую минуту не поймешь, что это парик. Лаковые туфли-лодочки, подчеркивающие тонкие щиколотки. И очки – дымчатые, закрывающие пол-лица. Мишель так была поражена своим видом в будущем, что не смогла собраться с силами и встать с дивана.
– Бабушка, – прошептала она почти беззвучно.
– Маша, – так же тихо выдохнула женщина и качнулась на своих высоченных каблуках, рискуя упасть.
– Елизавета Кирилловна, держитесь! – закричал Мельников и, как заправский танцор, одним движением бросился к ней и успел подхватить в последнюю минуту.
– Ничего, Слава, спасибо, все хорошо. Приходи завтра на репетицию.
Она так быстро взяла себя в руки, что Мишель даже ей позавидовала. Сама она никак не могла успокоить внутреннюю дрожь и свое сердце, которое выбивало, как дробь на барабане: «Бабушка, бабушка, бабушка…»
Но скорее всего это было не волнение, а первая репетиция, на которой, как известно, нужно постоянно повторять одни и те же слова и движения, чтобы запомнить хорошенько. А слово «бабушка» Мишель произносила впервые.
Они шли по улице, взявшись за руки. Многие прохожие узнавали бабушку и здоровались с ней.
– Это Маша приехала, внучка моя. Вот, решила навестить, – говорила Елизавета Кирилловна с достоинством, словно внучка Машенька каждый год приезжала ее проведать, и до этого они много раз встречались, а не познакомились всего полчаса назад.
Несмотря на то что на улице было почти темно, бабушка не снимала очки. Мишель даже решила взять ее покрепче под локоть, чтобы она, не дай бог, не оступилась. Прижалась к ней плечом и почувствовала насыщенный, немного терпкий аромат. «Андрей бы точно сказал, что так пахнет в оперном театре. Вот глупый!»
– Ну, расскажи, как ты живешь? – попросила Мишель.
Она очень странно чувствовала себя от того, что понимала: со стороны они с бабушкой выглядят почти одинаково. Да, их разделяли пятьдесят лет. Но на плохо освещенной улице это особенно не бросалось в глаза. А вот схожесть была очевидна. Стройные, с темными волосами до плеч. Даже пальто, в которые они были одеты, не очень-то отличались. Только у Мишель из тонкой черной шерсти, а у Елизаветы Кирилловны – из какой-то искусственной ткани. Но в сумерках и эта разница не бросалась в глаза. «Надо будет подарить бабушке новое пальто», – решила Мишель. Ей вдруг очень захотелось позаботиться о ней. Нет, не потому, что та была старой. Наоборот, была так прекрасна, что красоту ее хотелось подчеркнуть и преподнести в самом выгодном свете. «Наверное, ей пошли бы длинные серьги с темно-рубиновыми камнями, – подумала Мишель и вдруг осеклась. Она ведь так и не знала, какого цвета глаза у бабушки. Если темно-карие, то да, рубины подойдут. А если ярко-синие – то лучше выбрать бирюзу подходящего оттенка или аквамарины. Интересно все-таки, какого цвета у нее глаза?
– А живу я в целом неплохо, – произнесла Елизавета Кирилловна хорошо поставленным голосом. – В театре все, как всегда – работы много, о себе и подумать-то некогда. Вот, хотела к юбилею сделать творческий вечер, но не сложилось. Аркаша умер. Как-то было не до того. Да и неприлично. Что люди скажут? Хотя у меня же в этом году все совпало – и восьмидесятилетие, и шестьдесят лет сценической деятельности. Так что, жаль, жаль…
Мишель растерялась. У бабушки сын недавно умер, а она переживает о каком-то творческом вечере. Как такое может быть? Если умер ребенок, пусть даже взрослый, да любая мать, скорее, от горя разум потеряет. Но уж точно не будет переживать о том, что юбилей сорвался. «Актриса – это какая-то другая порода женщин», – подумала Мишель. Она уже полюбила свою бабушку, а потому хотела любым способом ее оправдать.
– А ты как живешь? – спросила Елизавета Кирилловна после того, как они завернули на темную улицу, где не горел ни один фонарь.
– Нормально, – пожала Мишель плечами.
Хорошо, чтобы вокруг была кромешная тьма и бабушка не видела выражение ее лица.
«Хорошо! Очень хорошо! Просто отлично! Мне тридцать лет, и я молодо выгляжу. Почему? Нет, не потому, что я так тщательно слежу за собой и у меня отличный генотип. Все гораздо проще. В моей жизни нет ничего, что может состарить, – ни детей, ни мужа, ни даже своего дома. Все время в движении, все время на бегу. Разве так можно хоть когда-нибудь состариться? Только вот кому она нужна, эта бессмысленная и бесконечная молодость?»
