Джеки - Трипп Дон (электронная книга .TXT, .FB2) 📗
– Дон Жуан был испанец, – хмыкаю я.
– Твой отец ненавидит его отца.
– Едва ли это имеет значение. – Я тянусь за тостом. – Я не планирую с ним встречаться.
Сестра бросает на меня беглый взгляд. Тот самый озорной взгляд, который так идет Ли. Какие же у нее тонкие черты и ясная, пронзительная красота! Такая красота кажется неотразимой, и нам, женщинам, часто говорят, что именно ее надо желать и к ней стремиться.
Звонит телефон, и мама выходит, чтобы взять трубку.
Ли ставит чашку с кофе на стол.
– Ну а теперь, Джекс, все-таки расскажи мне, каков он на самом деле?
Приемная в редакции Vogue. Высокие потолки, большие окна, сияющие темные полы. Цветы в огромных кадках и светлая мебель из ротанга. Мимо проходят женщины с элегантными укладками, в руках у них блокноты и папки. Две юные секретарши, тонкие и изящные, сидят за не менее изящными чиппендейловскими столами наискосок друг от друга. Одна из них протягивает мне анкету для будущих сотрудников. Я сажусь на диван, чтобы заполнить ее.
Постоянный адрес.
Вписываю адрес Мерривуда, особняка матери и Хьюди в Вирджинии. Можно добавить на полях: «Я всего лишь бедная родственница. Но когда-то у нашей семьи водились деньги».
Семейное положение: не замужем.
Несовершеннолетние дети: нет.
Вероисповедание: католичка.
Навыки машинописи: владею.
Стенографирование: не владею.
Недвижимость в собственности: нет.
Коммунистические убеждения: нет.
Состояли ли когда-либо в сообществе, планирующем свержение правительства? Пока нет.
Ставлю внизу подпись, отдаю анкету и сажусь обратно на диван.
Ко мне выходит главный редактор Кэрол Филлипс.
– Добро пожаловать, Джеки. Мы все сошлись во мнении, что у вас отличный слог. Мне особенно понравились эссе о вашем дедушке, о фиалках под дождем и шуме машин за окном. Мы будто очутились в той самой комнате, о которой вы пишете.
Она проводит меня по лабиринту кабинетов. Я знакомлюсь с директором по персоналу издательства Condé Nast, потом с арт-директором, который выбирает для июльского номера портреты из фотосессии Ирвина Пенна.
– Мне нравятся работы Пенна, – говорю я, взглянув на снимки.
– А какие больше всего? – спрашивает Кэрол.
– «Двенадцать красавиц». И натюрморт с червовым тузом и черным шахматным конем. И Марлен Дитрих. – Я улыбаюсь. Кому бы не понравилась Дитрих Ирвина Пенна?
На столе разложены сделанные Пенном портреты работников пекарни и автомойки, торговцев рыбой.
– Серия будет называться «Малые ремесла», – поясняет арт-директор.
Да, думаю, это очень хорошо. Обычно мы не видим, не замечаем этих людей. Вот портрет чернокожего парня в промасленной шляпе с тележкой и табличкой, на которой мелом написано: «Каштаны полезны для мозга, купите пакетик и попробуйте».
Кеннеди бы это понравилось.
Поразительно! Почему я вдруг подумала о нем?
Я поворачиваюсь к Кэрол:
– Мне прямо не терпится приступить к работе. Было бы здорово, если бы сентябрь начался завтра.
Беру такси и еду к отцу на 74-ю улицу. Швейцар распахивает передо мной дверь. Сейчас середина дня. Отец развалился в гостиной на диване в синих трусах-боксерах и крепко спит. Маленький карточный столик разложен и чем-то подперт, на нем тарелка с сэндвичем, опрокинутый стакан балансирует на самом краю. Я сажусь рядом с папой и глажу его по щеке. Волосы всклокочены, на них остатки бриолина и еще бог знает чего.
– Папа, проснись, я здесь.
Он поворачивается ко мне. Глаза налиты кровью. Он похож на красивого, но потрепанного жизнью киногероя.
– У тебя же сегодня собеседование, – бормочет отец.
– Я уже там была.
– Моя любимая девочка! Я сейчас быстро оденусь и буду готов.
Мы отправляемся на бранч в «Шраффтс».
– Итак, моя Джекс возвращается в Нью-Йорк, – говорит он, когда нам подают яйца бенедикт и кукурузную кашу. – А значит, будет рядом со мной.
Я улыбаюсь и поддеваю вилкой листик шпината в сливочном соусе. Отец стареет, это видно по лицу: глубокие морщины появились вокруг глаз и на щеках. Я не решаюсь рассказать ему, насколько меня смутил офис Vogue: высокие потолки, пустое, будто безвоздушное пространство, в котором все идеально и чисто. Все эти чиппендейловские столы, плетеные диваны, стильные женщины.
– Миру моды всегда больше принадлежала Ли, а не я.
– Ты можешь покорить любой мир, – говорит отец. – Они предложили тебе работу?
– Да.
– И ты приняла предложение?
– Приняла.
Он разрезает ножом яйцо, желток вытекает на голландский соус.
Родители развелись, когда мы с Ли были еще маленькими, и отец приезжал за нами каждую субботу на роскошном черном «Меркури» с открытым верхом. Он сигналил без остановки, пока мать не прикрикнет на него и мы не выскочим на улицу. После этого мы ехали в Центральный парк и катались там в открытом экипаже, запряженном лошадьми. Папа покупал мороженое. Учтивый, безупречно одетый, обаятельный красавец. Его запросто могли спутать с Кларком Гейблом и попросить автограф. «Все дело в проборе в твоих волосах, папа, – шутила я. – Он такой же прямой, как ты сам». Папа хохотал.
Отец учил нас флиртовать. Обожал вечеринки, скачки, девушек. Поддерживал загар, проводя долгое время у окна своей квартиры. В спорте и в азартных играх он не достиг впечатляющих успехов. Но нас призывал не просто много трудиться, но быть лучшими. «И кстати, не забывайте: все мужчины – крысы», – повторял он.
– Джонни Хастед почти сделал мне предложение, – говорю я. Ложка, поднесенная ко рту, застывает в руке отца.
– Почти?
– Он закидывал удочку.
– Но ты не попалась на крючок.
– Нет.
– Ах ты моя девочка! – Он поднимает стакан «Кровавой Мэри» в мою честь и тут же осушает его. – Джонни ведь из Нью-Йорка?
– Да.
– Тогда почему бы и нет? Изобрази недоступность, а потом соглашайся. Я тебя благословляю, если ты будешь жить в Нью-Йорке. – Он улыбается мне, его темные глаза сияют. – Хочешь еще выпить?
– Нет.
– Ты заказала только один коктейль.
– У меня еще половина осталась.
– Нам есть что отпраздновать. – Он подзывает официанта. – Когда вы с Ли уезжаете в Европу?
– Через неделю.
– И как планируете добираться?
– Третьим классом лайнера «Куин Элизабет».
– Твой отчим не подкинет денег, чтобы вы могли взять первый?
– Мы обойдем ограничения и сами туда просочимся.
Он корчит гримасу. Я увожу разговор от такой неприятной темы, как деньги.
– Высадимся в Саутхемптоне и отправимся в «Савой». Я позволю Ли посвятить два-три дня танцевальным вечеринкам в Лондоне, а затем куплю маленькую машину, «Хиллман-Минкс», если найду. Прокатимся по Англии, а потом сядем на паром до Парижа.
– Моя девочка любит свою Францию.
– Вашу Францию, господин Бувье.
– Точно! – Он зачерпывает полную ложку каши.
– Мне хочется, чтобы Ли влюбилась в Париж, – говорю я. – Я поведу ее по моим любимым местам. Будем танцевать в «Элефан блан» на Монпарнасе, гулять по Люксембургскому саду, любоваться портретом обожаемой мною мадам Рекамье в Лувре.
– Не забудь про «Кентукки клаб», – замечает отец.
Там темно и накурено даже днем и всегда играет джаз.
– Хорошо, – соглашаюсь я. – Ли первый раз побывает в богемном ночном клубе.
Отец на минуту задумывается.
– Ты ведь действительно любишь Париж?
Как бы это объяснить? В университетскую пору я провела там целый год, и это были словно две параллельные жизни. В городе, разрушенном войной, кофе и сахар все еще выдавали по талонам. Квартира плохо отапливалась. Мы мылись раз в неделю. Я делала домашние задания, сидя в пальто и перчатках. В ту зиму я снимала жилье у некой графини, участвовавшей в Сопротивлении. Ее муж погиб в трудовом лагере. Из этого дома, расположенного в 16-м округе, я добиралась на занятия в Рид Холл. После лекций мы с друзьями сидели в маленьком кафе на Рю де л'Эколь. Мирные радости возвращались в город. Из открытых окон доносились звуки джаза. Велись жаркие споры о послевоенной политике и роли философии и искусства. Мы ходили на театральные постановки в подвальных залах, на выходные ездили на юг Франции в вагонах третьего класса. Во второй половине дня у меня бывали свободные часы, которые я проводила в саду Тюильри, делая копии работ импрессионистов – Дега, Моне и Мане, но неизменно потом уничтожала свои произведения. Долгими весенними вечерами при угасающем свете дня я бродила по городу, и в моей душе росло чувство, так часто посещавшее меня в незнакомых местах, – я одна, сама по себе, свободна, ничем не связана, здесь нет друзей и родственников и определенного круга с жесткими требованиями и запросами. Так я гуляла часами по аллеям и узким улочкам. Можно было повернуть куда угодно, войти в любую дверь и начать абсолютно новую жизнь.
