Совсем не мечта! (СИ) - "MMDL" (бесплатная библиотека электронных книг TXT, FB2) 📗
— Конечно, — облегченно улыбнулся я.
— И звонить!
— Обязательно. И привезу тебе каких-нибудь вещей оттуда.
— А каких? — вмиг переключилась Катя. Такая безмерная жадность может умилять только в детстве!
— Не знаю, как сейчас, но в моем детстве поезд делал остановку на станции, где к нему сразу же подбегали десятки людей с плюшевыми игрушками! В том городке было что-то вроде завода, и, видимо, люди смекнули, что можно немного подзаработать, покупая игрушки задешево там, а на вокзале продавая подороже. Бабушка — еще моя бабушка — говорила, что работникам завода вместо денег платили игрушками, но эта история еще тогда не внушала доверия…
— Я не хочу новых игрушек, — вновь сверкнула она каплями на длинных пушистых ресницах. — Я хочу, чтобы ты обязательно вернулся…
Тихонько шмыгая носом, Катя подлезла ко мне вплотную и спряталась в объятиях, как медвежонок под боком у мамы-медведицы.
— Естественно, вернусь, — пообещал я, губами прижимаясь к ее макушке. Погладил по спине, маленькой, хрупкой, выгнутой колесом, отчего тонкий позвоночник прощупывался пугающе четко. — И все опять вернется на круги своя…
…Вот только к чему мы в итоге придем: к тому, как я жил с Антоном, или к тому, как не менее счастливо провел три года с Катей?.. Я думал об этом, уединившись в спальне и переодеваясь — готовя завтрак на троих — перекладывая румяные, чуть подгоревшие сырники на три ожидающие ценного груза тарелки. Увязший по уши в «А если бы да кабы…», я не заметил, как открылась дверь в бывший кабинет, так что, повернувшись с новой порцией сырников к столу, чуть не выронил сковороду — передо мной стоял зомби… Шевелюра цвета мать-и-мачехи напоминала ровно тот же сумасшедший вихрь, какой обычно мне никак не продрать расческой во время ежеутренних пыток Кати. Кожа лица посерела, вокруг порозовевших белков нарисовались внушительные тени, и на удивление желчное выражение лица обворожительности ночному балагуру никак не прибавляло.
— Знаю, — хмыкнул он, разлепив сухие блеклые губы, и тяжело опустился на ближайший стул. — Предпочитаю начать день без нотаций…
…Сколько же он выпил вчера?..
Из спальни вышла переодевшаяся в полосатый сарафан Катя. Почти одновременно непримиримые, чуть ли не природные враги взглянули друг на друга: Антон — с усталостью, из-за плеча, а Катя — исподлобья, но беззлобно, скорее оценивающе. На мгновение она перевела взор на меня, вздохнула, как дочь аристократа, заскучавшая от ничегонеделания, и, сцепив руки за спиной, словно ученый ворон, деловито прошествовала в ванную комнату.
— Надо же, не попыталась меня взглядом поджечь, — не то пошутил, не то удивился и обрадовался Антон, просто эмоциональностью его закусило похмелье. Лишь со второго раза подцепив пластиковую крышку графина, «ценитель алкоголя» присосался к стеклу и убавил воды в нем почти на пол-литра — громко, как лошадь; роняя капли на ключицы, подчеркнутые расстегнутым воротником светло-лимонной рубашки. — Молчи, — напомнил он, криво вернув на место крышку.
— Молчу… — буркнул я подталкиваемым лопаткой сырникам.
— Ты думаешь — мне это не нравится. Из-за твоего лица я практически слышу, как осуждение и «папочкины лекции», как это Лиза называет, с шелестом фольги трутся друг о друга внутри твоей черепной коробки в попытке протиснуться ко рту и испортить мне настроение…
— А, так это оно у тебя хорошее. Какой же ты, должно быть, душка, когда оно плохое. Прошу, — пододвинул я к нему тарелку и вилку.
— Многовато…
— Остатки распихаешь по карманам — на обед.
Антон улыбнулся, уткнувшись в тарелку, в просвет меж рукой и столом увидел пианино, чернеющее у светлой стены, и отложил вилку раньше, чем попробовал бы плоды моих трудов.
— Я, конечно, рад, что оно все еще здесь, — кивнул он в сторону самого большого в моей жизни подарка, — но ни разу пока так и не слышал, как ты на нем играешь.
— Поигрываю, когда мы с Везунчиком дома одни.
— Сыграй сейчас.
— Се…сейчас мы с ним не одни… — с трудом нашел я, что ответить.
— Да ладно, давай, что-нибудь короткое. Я вообще не умею, так что смеяться не буду.
Последняя фраза вроде как должна была меня успокоить, однако, если честно, только оскорбила: «Это что еще значит?! Почему в моей игре на пианино должно быть что-то, способное стать поводом для смеха?!..» Задетый не до глубины души — до глубины эго, кое, как водится, простирается значительно дальше, я с гордо поднятой головой прошел к музыкальному инструменту и сел. Машинально вставшая на педаль нога с оной соскользнула — раздался глухой удар, и пианино загудело спросонья. Это было так же до стыдного неловко и совершенно непрофессионально, как если бы взяв гитару, я б тотчас застрял пальцами между струнами. Губы Антона дернулись (я видел…), но улыбку он сдержал, искренне надеясь на продолжение. Не будешь смеяться, значит? — я бы запросто заставил его нарушить данное слово, если б криво-косо сыграл одним пальцем «Собачий вальс». Но он озвучил просьбу не ради издевок, мне тоже не стоит превращать это в сюр.
— Что сыграть?
— Не имею понятия. Вырази то, что на душе.
Я обратил глаза к полировке. Из-за лакированной завесы двойник из параллельного, деревянного мира смотрел в ответ с тревогой и виной… Пальцы легли на клавиши: руки помнили сами, как играть, и если сдерживать их, пытаться вспомнить умом и осмыслить — собьюсь. То, что у меня на душе, — то, что на сердце, подменившем мое, три года назад на кусочки разбитое…
— Ты видишь: вот горит моя звезда.
Ты спишь с морями светлыми,
С полынью или ветрами, —
И смотришь в ночь — в такую ночь,
Что поскорей бы утро,
Иначе трудно чем-нибудь помочь…
Солнцу пожалуйся,
Ветру пожалуйся,
Шпалы за поездом пересчитай!..
Только, пожалуйста,
Только, пожалуйста…
Очень прошу тебя… Не уезжай…
Из-за приоткрытой двери ванной выглядывала Катя. Я отдернул руки от пианино так, будто всему свету поведал чужой секрет, который пообещал до гробовой доски хранить в тайне. Катя медленно шла, подходила ко мне под погрустневшим, понимающим (не только меня, но и ее) взглядом Антона. Самое страшное, что я мог тогда вообразить, — что Катя воспримет озвученное мною как насмехательство над сокровенным!.. Но в шаге от опешившего меня руки ее поднялись, заключили в кольцо мою шею, а щека — по-кошачьи — прижалась к щеке.
— Ты обещал, помнишь?.. — пролепетала девочка в мое плечо. — Обязательно возвращайся…
Комментарий к Глава 112 Текст песни: самую малость измененные стихи Леонида Филатова.
Ну что, в следующей главе в прямом смысле “Поехали!” (❍ᴥ❍ʋ)
====== Глава 113 ======
Я думал, раз выкроил несколько дней, рассказав Кате о поездке, их-то мне — нам — хватит с лихвой на прощание. Но, как говорится, перед смертью не надышишься.
В детстве я слышал, что собаки чувствуют отъезд хозяев: либо так, либо я убедил себя в том, что Везунчик стал еще печальнее, голову держал еще ниже, обреченно вздыхал еще чаще, смотрел в глаза — и скидывал меня в заключенную в их черноте бездну. Он завел привычку подходить, класть голову мне на колени и стоять так, то ли без слов заявляя: «Не пущу!», то ли тренируясь отпускать перед грядущим большим расставанием. Катя делала примерно то же, ни с того ни с сего обнимая меня по пути в туалет или на кухню: постоит так, нос повесив, и бредет дальше по делам; травила мне душу по сто раз на дню. Антон же превратился для нее в подобие самовольно передвигающегося по квартире «умного» пылесоса: встречая, Катя его обходила, без эмоций, лишь подмечая зрительно, чтоб не врезаться, и это, пожалуй, было сказочное изменение, о котором я не мог и мечтать!
Я не знал, что полезнее для детского сердца: иметь возможность попрощаться с уезжающим членом семьи, проводить его, помахать рукой с платформы отбывающему поезду — или помочь собрать чемодан, как следует обняться дома на прощание и увидеть, как за родным человеком захлопывается дверь… Сам я имел значительный опыт что в первом, что во втором, и хотя долгие прощания били по сердцу основательнее, они давали больше времени на разговоры, объятия, неловкие нервные шутки. Пока я не мог определиться, расписание поездов решило все за меня: лет десять назад по этому маршруту поезда уходили в середине дня, теперь — только после полуночи. Посему, вечером сопроводив Лизу, Катю и Везунчика к моей матери (Антон со своим чемоданом, а также с моими сумкой и рюкзаком подождал нас во дворе у качелей, отчего на меня нахлынуло сладостное дежа вю) — изорвав сердце в клочья, ведь практически силой пришлось заталкивать в родительскую квартиру пса, искренне не понимающего, в чем он провинился, раз его отдают, — я какое-то время стоял в парадной и ждал, пока краснота вокруг повлажневших глаз сойдет. Не в таком же виде выходить к Антону… Хотя вряд ли он разглядел бы такую мелочь в рассеянном свете рыжих фонарей.
