Апрельское, или Секрет забытого письма (СИ) - Тюрина Елена Александровна (список книг TXT, FB2) 📗

Когда чемоданы мужа уже стояли в коридоре, я, наконец, почувствовала некоторое облегчение. Вот-вот он уйдёт, я закрою за ним двери и всё останется позади. Почти. Впереди ещё бракоразводный процесс... Но совершенно неожиданным для меня образом Андрей, уже собиравшийся взяться за ручку чемодана, вдруг порывисто подошёл и прижал меня к двери ванной. Его лицо оказалось совсем близко.

— Светка, — хрипло вымолвил муж.

Моя талия очутилась в прочных тисках его объятий.

— Андрей, перестань! Не надо! — я пыталась держать себя в руках и не поддаваться панике. А он вплотную придвинулся, навис надо мной и норовил поймать своими губами мои.

— Перестань, прошу тебя! — я испугалась.

Он не выглядел человеком, которого внезапно обуяла страсть. Скорее злость. И это меня ужаснуло. Потому что на мои слова он совершенно не реагировал и впервые за годы нашего брака пытался применить силу. Руки до боли сдавливали мои рёбра. Он хотел поцеловать теперь уже не в губы, а хоть куда-нибудь.

— Андрей, хватит!

Никакой реакции. В отчаянии стягивая на груди халат и пряча почти полностью открывшийся его взору кружевной бюстгальтер, я прибегла к последнему аргументу, который вообще-то намеревалась скрывать насколько возможно долго.

— Я беременна!

Лицо его моментально превратилось в каменную маску. Муж, оглушенный неожиданной новостью, как ударом, отступил назад. Смотрел с болью, разочарованно. Словно человек, вмиг потерявший всякую надежду.

— Вот как, — проговорил срывающимся полушёпотом. — Значит, это всё.

Долю секунды он стоял неподвижно и смотрел мне в глаза. А я инстинктивно жалась спиной к двери в поисках опоры и защиты. Ничего так не хотелось больше, как спрятаться за ней, пропасть из его поля зрения.

— Что ж, прощай, — бросил Андрей.

Подхватил свои вещи и покинул квартиру, в которой мы с ним прожили десять лет.

Всё это меня поразило и расстроило. И так самочувствие было ни к чёрту. А теперь добавилось эмоциональное потрясение. Я никогда не видела мужа таким, не ожидала от него ничего подобного. Теперь же я его боялась. А ведь нам ещё не раз придётся встретиться у адвоката или в суде. Да и потом мы должны будем продолжать общение ради Никиты…

Увидев из окна, что наконец приехал Максим, бывший в этот день у врача, я смогла немного успокоиться. Сейчас прильну к нему, он обнимет меня в ответ. Мне это было нужно как никогда. И я пообещала себе больше не думать о странном выпаде Андрея.

Войдя в квартиру, Макс посмотрел на меня с тревогой.

— Ты очень бледна. Что случилось?

Подалась к нему и замерла в крепких любимых руках.

— Всё нормально. Просто токсикоз.

— Мне нужно задать тебе один вопрос, — вдруг сказал Макс. — Пойдём в гостиную.

Я улыбнулась и приготовилась ответить «да». Потому что больно уж серьёзно и почти торжественно он это произнёс. Хотя мог бы получше подготовиться, цветы купить, например.

Максим направился в комнату, ловко переставляя костыли. При виде него такого, внутри щемило от непрошеной жалости. Все эти ограничения из-за перелома трудно вынести такому человеку, как он — сильному, независимому и не привыкшему просить помощи у других. Он лучше будет испытывать боль и неудобства, но со всем справится сам. В этом был весь Максим. Да и по правде говоря, многие мужчины, сталкиваясь с физической беспомощностью, нередко вот также стиснув зубы, делают вид, будто всё нормально. Наблюдая за ним и втайне восхищаясь его атлетичным телом, не потерявшим формы, я уже представляла, как соглашусь стать его супругой. Невольно выпрямилась, точно готовилась к коронации.

А он повернулся ко мне и без лишних предисловий спросил:

— Ты поедешь со мной в Крым? Хочу попасть в цыганскую общину. Нужно кое-кого найти.

Глава 28

— Гипс через полторы-две недели обещают снять. Потом нужна реабилитация, массажи всякие. Но мой врач не против, если я съезжу на юг. Да и тебе будет полезно, — воодушевлённо сообщил Максим.

Не знаю, удалось ли мне скрыть своё разочарование. Он говорил совсем не то, чего я ожидала. Какая община? Зачем? Мало ему того, что он поставил этой несчастной девушке памятник и увековечил память о цыганском таборе? Мало ему моей книги? Сколько можно всё это ворошить?

Во мне проснулся рьяный эгоизм. Мне казалось, что сейчас для Макса должна существовать только я. Ничто другое не может его волновать. А он, оказывается, выискивал в сети каких-то цыган, с кем-то переписывался, нашёл некие ниточки, по которым вышел на цыганскую общину Крыма.

Письма, найденные мною на чердаке, Максим так и хранил в той коробке, что я принесла ему в больницу. Я видела, что читал. Хмурился, всматривался в текст, местами полустёртый от времени. Быть может, ему хотелось понять для себя, как всё произошло на самом деле, ведь в моей книге эта история художественно обработана. Я не ставила перед собой цель написать документальное произведение. Да, роман основан на реальных событиях. Но многое из того, что я не могла знать, потому что этого не было в письмах, додумала сама.

Давно я не прикасалась к этим пожелтевшим конвертам. Мне казалось, что всё уже сотню раз перечитано и знакомо мне до каждой запятой. И всё же, после предложения Максима побывать в цыганской общине, я захотела снова окунуться в те события. Он уже спал, а ко мне сон не шёл. Включила прикроватный светильник, достала один из конвертов и развернула письмо.

«Здравствуй, Галина! Пишу тебе в очередной раз и не знаю, смогу ли отправить это послание. Или снова положу на полку, как все предыдущие. Понимаю, что ты имеешь право знать, а я обязана признаться в содеянном. Но рука не поднимается бросить конверт в почтовый ящик. Всё что-то останавливает. Думаю, вспоминаю, мечусь ночами в кровати, решаю, что напишу тебе правду, а потом опять не нахожу в себе силы отправить…

А всё потому, Галина, что я перед тобой очень виновата! Помнишь лето сорок третьего? Середина июля, невыносимое пекло. Немцы уже у города стоят. Наши отступают. В наш роддом тогда привезли девчонку-цыганку. Совсем юную, лет семнадцати. Назвалась она Майкой. Сама знаешь, цыган тогда фашисты не меньше, чем евреев, истребляли. Только цыгане об этом молчат. Так вот молила та девочка, чтоб я её малыша спасла. Иначе его верная гибель ждала. Как сейчас помню: маленькая, худая, голодная, еле живая от боли. А всё повторяет, как заведённая: «Главное — спасите ребёнка!» И я пообещала спасти. Девчонка сама хилая была, все думали — помрёт. Но пацана родила на удивление крепкого. А ты рожала на следующий день. Помнишь, как нас бомбили и рожениц всех в подвал спускали? Там ты и родила свою девочку. Только она не выжила. Померла к утру после родов. Бомбёжка с ночи не прекращалась. В суматохе тебе и не сообщили об этом. Немец так пёр, что всем не до того было. Тогда мне и пришла в голову мысль подменить тебе ребёнка. Доктор не мог за всеми уследить. Ему и раненых оперировать надо было. Их десятками к нам свозили, госпиталь-то переполнен был и все окрестные больницы, какие ещё уцелели. Так что роженицы на мне, акушерке. Ну я и принесла тебе того цыганёнка. И молила бога, чтоб ты не стала лишних вопросов задавать. Но ты поверила, приняла его. Девушка-цыганка, которая родила мальца, сбежала, и суток не пролежав у нас. Как немного очухалась, так и умчалась. Говорила, что к мужу на фронт поедет. А через несколько дней Майя была расстреляна фашистами в поле за нашим посёлком. Бросили её в общую могилу. Тогда был расстрелян весь цыганский табор. Немцам донесли, что цыгане партизанят и что штаб в соседней деревне взорвать помогли. Помнишь те события? Все их помнят… Весь посёлок от мала до велика, когда немцев отогнали, туда цветы носил. Сколько там людей похоронено, так и не известно точно. Если бы мальчишку тебе не отдала, то и его бы в ту яму бросили».

Дочитывать не стала и, отложив письмо в сторону, задумалась. Почти никто из жителей Апрельского не помнил о той трагедии. Лишь старожилы в молодости слышали от родителей, что годах в тридцатых пришёл к посёлку цыганский табор. Несколько семей. Посёлок был богатый, вот они тут и решили осесть. Когда началась война, многие мужчины ушли на фронт, а кто-то — в партизаны. И цыгане тоже активно партизанили. Помогали нашим. Но когда пришли немцы и узнали об этом, весь табор расстреляли, включая стариков и детей. Убитых закопали прямо в поле. Остался только один единственный их потомок — малыш, которого сумела спасти акушерка. Из более чем сорока человек спасся только он. Никаких документов, подтверждающих то, что жестокая расправа имела место, не нашли. И вскоре эта история поросла быльём. Передавали сначала друг другу из уст в уста, а потом старики умирали, молодежь в большинстве своём разъезжалась в города.